Станислав НИКОНЕНКО. Гайто Газданов: фрагменты судьбы

К 110-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ГАЙТО ГАЗДАНОВА

НАКАНУНЕ

Сам Газданов полагал, что ни происхождение, ни близкое окружение, ни обстоятельства жизни, ни внешние воздействия не способны объяснить, почему тот или иной человек становится тем, кем он становится. Всякая человеческая жизнь явление бесконечно сложное, утверждает он, а потому жизнь человека вовсе не может объяснить его творчества. Разумеется, любой согласится с первой половиной утверждения. Однако, думается, вторая половина – это его вызов, брошенный вульгарным социологам искусства, а возможно, и апологетам фрейдизма, которые либо сводили особенности искусства к социальным (классовым) факторам, либо исходили из психологии (и психопатологии) раннего детства, из различных комплексов, глубоко спрятанных в подсознании.

Видимо, этим неприятием существующих направлений в литературоведении (этого понятия Газданов просто не признавал) и объясняется его категоричность. В статье «О Чехове» он писал: «…В применении к Чехову… соединение слов – жизнь и творчество – звучит особенно неубедительно. Это приложимо, конечно, ко всякому таланту: жизнь Толстого не объясняет его творчества, жизнь Пушкина не объясняет его творчества. Жизнь Чехова – меньше всего».

Можно согласиться, что жизнь того или иного человека не дает полного объяснения его поступков, его творчества (если он художник, ученый, композитор и т.п.), однако абсолютизировать такой подход нельзя. Иначе можно перечеркнуть и само искусство, особенно литературу, в центре которой – движение, развитие, взаимодействие человеческих характеров. Если литература не способна хоть чуточку что-либо объяснить – то зачем она? Ради извлечения звуков и создания бессмысленных конструкций, фразеологических оборотов, метафор?

Позволим себе не согласиться с нашим героем и попытаемся показать, насколько возможно, и предысторию его появления на свет, и существенные моменты его жизни, а иногда и не столь важные детали (ведь и они в контексте определенного жизненного этапа могут играть ключевую роль и определять ход будущих событий), и его окружение, и обстановку (как историческую, так и часто бытовую), в какой появился, рос, развивался, действовал, творил, жил Гайто Газданов.

Гайто Иванович Газданов (полученное им при крещении имя – Георгий) родился в Петербурге, в столице Российской Империи, 6 декабря (23 ноября по ст. стилю) 1903 года.

«Я родился на севере, ранним ноябрьским утром. Много раз потом я представлял себе слабеющую тьму петербургской улицы, и зимний туман, и ощущение необычайной свежести, которая входила в комнату, как только открывалось окно», – писал Газданов в одном из рассказов. Обладая блестящей памятью, он мог спустя десятилетия воспроизвести и свои ощущения, и события с невероятной точностью и выразительностью.

В одном из писем Азе Асламурзаевне Хадарцевой Газданов рассказал: «Бунин мне как-то сказал – что у Вас за фамилия такая? – _ – осетин. – Вот оно что, – сказал он, – а я себе голову ломаю, откуда такая фамилия, явно не русская. Да, да, вспоминаю, есть такой народ на Кавказе».

Об этом разговоре с Буниным Газданов писал более тридцати лет спустя после того, как он происходил…

Но здесь мы привели его совсем по другому поводу. А именно: хотя Газданов родился в Петербурге, хотя он стал русским писателем, хотя все сталкивавшиеся с ним парижане считали его русским (русскими считали и армян, и украинцев, и евреев, и бурят, и калмыков…), он не отделял себя от народа, из которого вышел, пусть даже и не знал родного языка (о чем с сожалением признавался в письме Хадарцевой в середине 60-х годов).

Внутренняя политика правительства России с давних времен строилась на том, чтобы максимально привлекать способных людей из национальных окраин на свою сторону. В этом отношении Российская Империя отличалась от других империй (Французской, Британской или Американской – хотя внешне США и провозгласили себя республикой, но прекрасно известно, что свою власть они утверждали силой оружия и в конечном счете немногочисленных потомков уничтоженных индейских племен загнали в резервации). Поэтому на южных, восточных, западных и северных рубежах России поддерживалась местная знать и распространялось, насколько возможно, просвещение. Способные люди могли получить образование и соответствующие должности на всей территории России, вплоть до столицы.

Осетины, наследники древнего народа аланов, сформировавшегося в начале новой эры из сарматских и скифских племен на территории Северного Кавказа, не были исключением из числа народов, сблизившихся с Россией со второй половины XVIII века.

Сближению с Россией в немалой степени способствовало и то, что среди алан уже с VI века стало распространяться христианство, пришедшее сюда из Византии и Грузии. А в Х веке христианство было признано официальной религией.

Присоединение Осетии к России дало возможность осетинскому народу развивать более ускоренными темпами свою экономику и культуру, спасло от угрозы порабощения султанской Турцией и шахской Персией.

В 1784 году была основана крепость Владикавказ, преобразованная в 1860 году в город. В 1875 году была построена железнодорожная линия Владикавказ – Ростов-на-Дону.

Большая семья Газдановых переселилась из селения Урсдон во Владикавказ в самом начале XIX века. Дед будущего писателя Саге (Сергей) Газданов участвовал в русско-турецкой войне 1877-1878 годов. Дядя Данел (Даниил Сергеевич) был хорошо известным адвокатом, другом основоположника осетинской литературы Коста Хетагурова. Дочь Данела (следовательно, двоюродная сестра Гайто) Аврора Газданова стала первой профессиональной балериной в истории Осетии.

Двоюродный брат Саге Гургок (Ефим Павлович) Газданов был членом революционного кружка «кавказцев» в Петербурге, народником.

В кружок «кавказцев» входил и Магомет (Иосиф Николаевич) Абациев, дядя матери Гайто Веры Николаевны Абациевой. В 70-е годы XIX века Магомет Абациев, будучи студентом Петербургского химико-технологического института, активно участвовал в революционном движении, готовил террористические акты, за что неоднократно подвергался арестам. Его женой стала соратница по борьбе Лидия Николаевна Погожева. В качестве приданого она принесла ему большой дом на Кабинетской улице в Петербурге. В справочнике за 1913 год, последний год перед Мировой войной, этот дом за № 7 все еще числился как дом И. Абациева. Этот дом сыграл огромную роль в жизни нескольких поколений осетинской интеллигенции, которые находили здесь приют и заботу. Здесь жил и Коста Хетагуров, и многие студенты-осетины, земляки хозяина, находившие в Петербурге работу. Многочисленные племянники Магомета получили прекрасное воспитание и образование в этом доме. Здесь, в этом доме встретились девушка Вера, привезенная совсем маленькой из селения Кадгарон, и юный студент Лесного института Баппи (Иван Сергеевич) Газданов.

Магомет заприметил, что молодые люди тянутся друг к другу, а поскольку племянница была на его попечении, он, по праву старшего, обязан был решать ее судьбу. Баппи ему нравился и независимостью и самостоятельностью своих суждений, и традиционным уважением к старшим, и стремлением к знаниям. Учился он хорошо, а чем больше будет образованных осетин, – тем лучше для всех осетин. Магомет несколько десятилетий отдал борьбе за социальное и национальное равноправие. И с годами понял, что террор не всегда приносит нужные результаты. Просвещение народа – тоже борьба. Он и Вере нанял лучших учителей. Так что могла получиться красивая, образованная пара…

Магомет всячески поддерживал молодых людей и способствовал свадьбе Баппи и Веры.

(Здесь следует отметить, что, как правило, у осетин, помимо имен даваемых при крещении, сохранялись и имена традиционно национальные, которыми их награждали родители, а поскольку осетины жили бок о бок с народами, исповедующими ислам, – а довольно значительные группы и сами исповедовали ислам, так что у некоторых наряду с православным могло сохраняться и мусульманское имя, как это и обстояло в случае Магомета Абациева, который в православии получил имя Иосиф.)

Первенец Веры и Баппи появился на свет именно в доме Магомета. Принимал роды семейный доктор. Юный отец, радостный и взволнованный, почти не отходил от жены. У них в доме недавно появилось чудо техники – телефон. Баппи успел сообщить их номер институтским друзьям, и они звонили от какого-то богатого студента, чтобы поздравить Ивана Сергеевича с рождением сына (у студентов было принято называть друг друга по имени-отчеству). Потом были еще звонки, но дядя Магомет не подзывал Баппи. Дело в том, что разбушевались студенты учебных заведений Петербурга; они возмущались введением полицейских порядков и преследованием прогрессивных профессоров. Вот что записал в дневнике писатель Сергей Минцлов о тех днях в Петербурге: «27 ноября. Движение в учебных заведениях усиливается; слышал, что были сходки и скандалы в Лесном институте, у путейцев и т.д. Арестован профессор университета Аничков, провозивший через границу пресловутое “Освобождение”, превратившееся для него в “Заключение”. Толкуют о производящихся многочисленных арестах и обысках; предвещаются крупные беспорядки среди студенчества и рабочих».

Да, знай Баппи о творившемся в его институте, он наверняка бросился бы на подмогу. Но сейчас его место – рядом с женой и малышкой-сыном…

Гайто рос, окруженный любовью родителей и добрым, ласковым отношением всех окружающих.

На сохранившейся фотографии, относящейся ко второй половине 1905 года, мы видим Веру Николаевну, держащую на правой руке маленького круглоголового сына, серьезно глядящего в объектив фотоаппарата. Сосредоточенным, вдумчивым взглядом малыш как будто стремится проникнуть в глубь вещей, осознать происходящее, а его оттопыренные уши вслушиваются в звуки мира. Наделенный необычайной памятью, Гайто впоследствии запечатлел в своих произведениях многие детские ощущения. Прекрасные образы отца и матери оживают в его романе «Вечер у Клэр», и пусть там мы не найдем их портретного сходства с фотографиями начала двадцатого века, однако характеры родителей прочитываются верно. Красивая темноволосая женщина с высокой тугой прической, пухлыми губами, правильными чертами лица, с любовью прижимает к себе сына, и мы видим гордость и нежность в ее взгляде.

На другой фотографии мы видим отца в форме чиновника лесного ведомства. Фотография относится к 1907 году. К тому времени отец писателя уже окончил институт и приступил к работе, которая была связана с перемещениями по стране. На фотографии мы видим серьезное, мужественное лицо, обрамленное аккуратной бородкой, взгляд умных глаз. Любопытная деталь – оттопыренное левое ухо. Чуть оттопыренные уши по наследству передались и Гайто. Это заметно и на детских фотографиях (на снимке 1910 г., где он снят в модном тогда матросском костюмчике вместе с младшей сестрой Риммой, одетой, очевидно, в национальный наряд; на снимке 1911 г., на котором в мальчике уже проглядывают черты будущего, зрелого человека – легкий прищур глаз и губы, чуть тронутые улыбкой), и на фотографиях уже взрослого человека.

Гайто рано научился читать. Еще в доме Магомета Абациева он обнаружил большую библиотеку, и ему разрешали смотреть книги с картинками. Таким образом он узнавал мир не только в доме, не только на улицах Петербурга, куда с ним ходили на прогулки, но и более широкий мир – за пределами и города, и даже страны. Он видел диковинных зверей в книгах Брэма, моря, горы, реки, пустыни, джунгли на иллюстрациях в энциклопедических изданиях и книгах о путешествиях. Большие красиво изданные книги о живописи открыли ему мир искусства.

Однако вскоре Гайто пришлось покинуть столицу, чтобы никогда уже сюда не вернуться.

Сначала отца направили на работу в Сибирь. Конечно же, он взял с собой и жену, и сына, и двух маленьких дочерей, одна из которых вскоре умерла от дифтерита.

Сибирь не раз будет возникать впоследствии на страницах произведений Газданова. «Сибирские реки, сибирские просторы – это было то, что еще так любил мой отец, и я знал их по его рассказам и по рассказам матери и няни… мне были известны все могучие, возможные только в Сибири повороты реки, легкий и точно небрежный, но неувядающий запах, смесь травы, цветов и земли; и мерный бег коня… и холодное густое молоко с черным хлебом, густо посыпанным солью» («Железный Лорд»).

Из рассказов близких Газданова известно, что Вера Николаевна, мать Гайто, обладала феноменальной памятью, и именно это чрезвычайно важное свойство, столь необходимое писателю, мальчик унаследовал в полной мере. Потому-то в его произведениях, как живые, встают картины прошлого, которые, быть может, он даже воспринимал и не сам, а через взрослых, которые его окружали.

Несомненно, мальчику достались не только генетические черты родителей, но и те их особенности и пристрастия, которые были выработаны и обстоятельствами их образа жизни, и их склонностями.

Отец считал, что сыну необходимы физические упражнения, и Гайто с удовольствием выполнял и приседания, и прыжки, и отжимался руками от пола, и прыгал, и совершал пробежки вместе с отцом, и долгие прогулки по долинам, и лесам.

Порой отец выводил в лес и Гайто, и Веру Николаевну. Сестры с няней оставались дома. Лес вплотную подступал к городу – кто-то говорил: тайга, другие говорили: урман. Огромные деревья, подпиравшие верхушками небо. Зимний снег, испещренный таинственными следами. Гайто с отцом гадали, приглашая принять участие в разгадке и маму: чей это след? Лисы? Медведя? Куницы? Зайца? Тетерева? Оленя? А вдруг – тигра? И сердце мальчика замирало от волнения. А однажды его охватил настоящий страх. Все разглядывали на полянке чьи-то следы, как вдруг неподалеку за спиной раздался громкий хруст сломанной ветки. Отец быстро глянул поверх головы мальчика и вскинул двустволку. Грохнул выстрел, и эхо затрепетало в мохнатых лапах сосен и елей. Мать прижала Гайто к себе, прикрыв его голову своей пушистой беличьей муфтой.

Отец был бледен, как снег, лежавший на ветвях деревьев и под ногами, а в глазах горел огонь решимости и силы.

Рев зверя, в которого выстрелил отец, был короток и визглив.

Успокоившись и перезарядив ружье, отец подвел Веру Николаевну и Гайто к убитому зверю.

– Не надо, Баппи, – сказала мать.

– Пусть смотрит, – возразил отец. – Он уже не маленький. Гайто, глянь-ка на зверя. Его зовут кабан.

Выглянув из-за маминой муфты, сын успел заметить и огромный окровавленный клык, направленный в небо, и грязно-коричневую тушу, и мощное копыто, чуть дрогнувшее в последней угрозе.

Что-то зловещее еще таилось в могучем, но уже неопасном животном…

Сидя дома над книгами и различными планами, отец был сосредоточен, серьезен. Когда они выезжали за город, он становился веселым, свободным, даже озорным. Он сбрасывал с себя груз обязанностей и забот главы семьи и рядом с сыном, который едва достигал его пояса, сам становился мальчишкой. Они бегали наперегонки, кувыркались, валялись в траве, пытались на лету ловить руками бабочек и стрекоз…

А когда в хорошую погоду Гайто с отцом выбирались на речку, то отец показывал такие чудеса на воде, что они врезались навсегда в память. Иван Сергеевич был прекрасным пловцом. «На глубоком месте он делал такую необыкновенную вещь, которой я потом нигде не видал, – читаем мы в романе «Вечер у Клэр», и, по-видимому, этот эпизод очень близок к происходившему в действительности, – он садился, точно это была земля, а не вода, поднимал ноги так, что его тело образовывало острый угол, и вдруг начинал вертеться, как волчок; я помню, как я, сидя голым на берегу, смеялся и потом, вцепившись руками в шею отца, переплывал реку на его широкой, волосатой спине».

Но помимо совместных прогулок, физических упражнений, рассказов о природе – отец прекрасно знал не только все о свойствах почвы и деревьях, которые произрастали на той или иной почве, но и о животных, которые в этих лесах обитали, охотились, дрались за жизнь, прятались, любили, гибли – помимо всего этого, отец был необыкновенным фантазером, выдумщиком.

Иван Сергеевич, немало верст преодолевший на просторах России, грезил о кругосветных путешествиях и увлекал этим сына: «…каждый вечер рассказывал продолжение бесконечной сказки: как мы всей семьей едем на корабле, которым командую я.

– Маму мы с собой не возьмем, Коля, – говорил он. – Она боится моря и будет только рассматривать храбрых путешественников.

– Пусть мама останется дома, – соглашался я.

– Итак, мы, значит, плывем с тобой в Индийском океане. Вдруг начинается шторм. Ты капитан, к тебе все обращаются, спрашивают, что делать. Ты спокойно отдаешь команду. Какую, Коля?

– Спустить шлюпки! – кричал я.

– Ну, рано еще спускать шлюпки. Ты говоришь: закрепите паруса и ничего не бойтесь.

– И они крепят паруса, – продолжал я.

– Да, Коля, они крепят паруса.

За время моего детства я совершил несколько кругосветных путешествий, потом открыл новый остров, стал его правителем, построил через море железную дорогу и привез на свой остров маму прямо в вагоне – потому что мама очень боится моря и даже не стыдится этого. Сказку о путешествии на корабле я привык слушать каждый вечер и сжился с ней так, что, когда она изредка прекращалась – если, например, отец бывал в отъезде, – я огорчался почти до слез».

Коля, разумеется, персонаж, наделенный многими чертами и биографическими деталями, заимствованными у самого автора.

О том, что интерес к Индийскому океану у Газданова остался с детских лет, возможно, именно после домашних путешествий с отцом, свидетельствует и его блестящий рассказ «Бомбей», написанный почти тридцать лет спустя, и замысел большого романа, который так и должен был называться – «Индийский океан». Сохранился план издания собрания сочинений, который молодой писатель составил в самом начале творческого пути. Роман «Индийский океан» занимает в этом плане пятый том. К сожалению, план оказался нереализованным.

Тогда же, в Сибири, в городе, названия которого он не знал, потому что просто не так уж много они там жили, хотя ему представлялось, что очень долго, потому что, когда впоследствии вспоминал какие-то книги, то десятки из них оказывались прочитанными именно там. Мама научила Гайто читать, складывать из маленьких буковок-букашек слова, а слова соединялись друг с другом и получалась целая картина, а иногда фраза, уже слышанная в разговорах старших. Некоторые слова он узнавал, другие – совсем не узнавал, не понимал. Но читать было таким увлекательным делом, что он мог заниматься им часами. Это была игра, как игра в кубики, из которых можно было построить дом или мост, или дорогу, или башню… Из слов строилось значительно больше.

Мама подолгу занималась с сестрами, которые часто болели. Отцу приходилось в связи с делами часто бывать в отъездах. И няня позволяла Гайто доставать с полок и читать книги. Первой большой книгой, которую он прочитал от начала и до конца был «Тиль Уленшпигель». Он многого, очень многого не мог в ней понять, но где-то внутри себя он ощутил клубок смутных ощущений – все здесь сплелось: и радость, и грусть, и надежда на какие-то свершения, и предчувствие горя и отчаяния, и опять свет… Гайто стал воспринимать книги как живые существа. Он понял, что за этими пятнышками на листах бумаги скрывается большой, неведомый мир, путешествие в который они начали с отцом на корабле, он понял, что мир этот так огромен, что путешествие может длиться бесконечно. Конечно, он не мог все выразить словами, ему трудно было рассказать о своем открытии отцу или матери. Он догадывался, что они все это знают и сами, а не говорят ему лишь потому, что считают его еще маленьким. Он хотел быстрее вырасти, но не получалось. Зато он был крепким и ловким.

Мама читала очень много книг, он сам видел. Особенно, когда отца не было дома. Она читала и по-французски и стала учить Гайто этому языку. В ее части библиотеки было много французских книг: и Мопассан, и Гюго, и Бальзак, и Флобер, и Бодлер, и Дюма. Мама читала ему «Три мушкетера», а потом уже сам он одолел «Графа Монте-Кристо».

Среди книг отца мальчик обнаружил множество таких, названия которых ему были непонятны, например, «Критика чистого разума» или «Критика способности суждения» Иммануила Канта, даже имена авторов – Людвиг Фейербах, Артур Шопенгауэр, Герберт Спенсер, Бенедикт Спиноза, Дэвид Юм, Фридрих Ницше, Георг Фридрих Вильгельм Гегель – настораживали и отпугивали. Лишь спустя несколько лет, когда отца уже не станет, он вдруг прочтет все книги этих философов, и ему станет понятнее и серьезность отца, и стремление объяснить ему, сыну, непостижимые вещи, происходящие в мире, неисчерпаемость, глубину, необъятность мира, познать который человек всегда стремился и все же до конца так и не сумел. Эти книги Гайто прочтет уже в Харькове, куда они переедут с мамой…

Первым потрясением была смерть сестры, с которой Гайто еще недавно играл в ее девичьи игры, чтобы порадовать маму: рассаживал кукол за столом, кормил их с ложечки, выслушивал их через деревянную трубочку, как доктор.

А потом умер отец, который умел так радоваться жизни, природе, всему окружающему, обладавший недюжинной силой – однажды он держал коляску за заднюю ось, пока меняли сломанное колесо, при этом ему приходилось и удерживать лошадей на месте, и на лбу его даже не выступило ни капельки пота, лишь вздулись жилы на висках и на шее…

Умер, по-видимому, от простуды, а может быть, от гриппа, который еще не умели распознавать.

Гайто впервые задумался о справедливости. Он искал ответа у мамы, у других взрослых, наконец, в книгах. Разве это справедливо, что его отца забрал к себе Бог? Богу принадлежат все люди. А у них с мамой и сестрой папа один. Вероятно, стремление знать, постичь, разобраться во всем шло от отца. Как и стремление к путешествиям. Отец мечтал поехать с сыном в дальние страны, за моря-океаны, но, увы, за море Гайто отправится позже уже без него. А отец совершил путешествие к месту последнего предназначения в сопровождении матери, нескольких родственников, успевших приехать сюда, в новый для них город, в Смоленск, немногочисленных друзей и сослуживцев, под мелкий холодный дождь и сердитое завывание ветра.

Повзрослев, Гайто, вспоминая отца, размышлял, почему тот связал себя лесом, изучением системы лесопосадок, выращивания нужных пород в нужных местах, при том, что его интересом являлся весь мир. Он мог быть философом, публицистом, журналистом, путешественником… Сколько всего нереализованного осталось. Наверное, уже тогда мальчик задумался, что каждому человеку дана не одна жизнь, а несколько. Одну он проживает для близких, для знакомых, для отечества, наконец, создавая какие-то блага. А другие – для себя, так, как ему хотелось бы прожить, или, по крайней мере, как он себе представляет свою настоящую жизнь. На самом-то деле это и есть его настоящие жизни. Но человек не всегда успевает их прожить. Как его отец. И потому вспоминаются лишь фрагменты, кусочки, осколки этих других, до конца не прожитых жизней.

С отцом было связано очень важное воспоминание. Гайто, как и сестер, никогда не удаляли из комнаты в присутствии гостей. Лишь когда наступало время сна, мать потихоньку уводила ребят в детскую. Отец считал – и по этому поводу страстно спорил с дядьями и тетями, – что нахождение детей в комнате во время разговоров взрослых не только не вредит молодым созданиям, но, напротив, заставляет работать быстрее и четче их мозг – пусть они, дети, почти ничего не понимают, зато некоторые слова попадают в кладовые их памяти, дети, машинально слушая интонации, проникаются мелодией и ритмом человеческой речи – а что может быть прекраснее музыки языка?..

Вскоре после смерти отца Гайто заболел. Высокая температура – около сорока – держалась несколько дней. Мальчик бредил. Он видел страшные рыла – кабаньи и ощерившиеся волчьи морды – клыки, клыки и клыки и бежавшие по ним кровавые струи, и ожившие, черные, как смола, черти (их мальчик видел нарисованными в какой-то книжке) – и все они издавали жуткие звуки, пронизывавшие и воздух, и стены, и потолок, и пол, и все двигалось, не останавливалось на месте, куда-то летело и иногда возвращалось обратно. Люстра на потолке, большая и красивая, то вдруг начинала расти и раздуваться, как воздушный шар – она летела, но не вверх, а на самого Гайто, и ему чудилось – вот-вот задушит своей громадой, то вдруг стремительно начинала удаляться, превращаясь в маленькие бусинки на веревочках…

А потом мальчику привиделось как будто недавнее и родное. Вот как об этом он поведал в романе «Вечер у Клэр» (под именем Коли здесь, конечно же, выступает сам автор): «Индийский океан, и желтое небо над морем, и черный корабль, медленно рассекающий воду. Я стою на мостике, розовые птицы летят над кормой, и тихо звенит пылающий, жаркий воздух. Я плыву на своем пиратском судне, но плыву один. Где же отец? И вот корабль проходит мимо лесистого берега: в подзорную трубу я вижу, как среди ветвей мелькает крупный иноходец матери и вслед за ним, размашистой, широкой рысью идет вороной скакун отца. Мы поднимаем паруса и долго едем наравне с лошадьми. Вдруг отец поворачивается ко мне: – Папа, куда ты едешь? – кричу я. И глухой, далекий голос отвечает мне что-то непонятное. – Куда? – переспрашиваю я. – Капитан, – говорит мне штурман, – этого человека везут на кладбище. – Действительно, по желтой дороге медленно едет пустой катафалк, без кучера: и белый гроб блестит на солнце. – Папа умер! – кричу я. Надо мной наклоняется мать. Волосы ее распущены, сухое лицо страшно и неподвижно.

– Нет, Коля, папа не умер.

– Крепите паруса и ничего не бойтесь! – командую я. – Начинается шторм!

– Опять кричит, – говорит няня.

Но вот, мы проходим Индийский океан и бросаем якорь. Все погружается в темноту: спят матросы, спит белый город на берегу, спит мой отец в глубокой черноте, где-то недалеко от меня, и тогда мимо нашего заснувшего корабля тяжело пролетают черные паруса Летучего Голландца».

Лишь крепкий организм, физическая закалка спасли Гайто, потому что борьбу сразу с двумя заболеваниями не любой ребенок мог выдержать, а произошло именно это: к ветряной оспе добавилась и дифтерия. Мать не отходила от постели сына, смазывая высыпавшие пузырьки ваткой, смоченной в спирте. Мальчика донимал непрекращающийся зуд, и в бреду он видел тучи комаров, впивавшиеся в кожу, лишь заботливые прикосновения материнских рук действовали успокаивающе и на некоторое время Гайто погружался в глубокий, как ночное горное ущелье сон, и тьма полностью поглощала его.

А после выздоровления, совсем скоро, на осиротевшую семью Газдановых обрушилась новая беда: заболела и умерла вторая сестра Гайто. Мальчик остался вдвоем с матерью. Вера Николаевна мужественно взяла на себя бремя главы семьи. Нужно было определяться с судьбой сына. Посоветовавшись с родными, она решила, что ему следует поступить в Петровско-Полтавский кадетский корпус, написала прошение, указав, что ближайшие родственники мужа, ее отец и дядя несли воинскую службу и получили награды за успешные действия во время русско-турецкой войны 1877-1878гг. (ее дядя Дмитрий Константинович Абациев к тому времени был генерал-майором, а позже получил один из высших военных чинов, став генералом от кавалерии).

Гайто Газданов после экзаменов был зачислен в кадетский корпус. Кадетские корпуса появились в России в 1732 году как за-крытые средние военно-учебные заведения преимущественно для детей офицеров, позже туда стали поступать и дети дворян. Гайто благодаря своему происхождению имел право поступления в кадетский корпус. Он еще был слишком мал, чтобы самому намечать будущую карьеру. Пока что решала мама. Ей, вдове достаточно крупного к тому времени чиновника лесного ведомства, все же трудно было одной вырастить и воспитать сына, хотя она и получала пенсию за Баппи, Ивана Сергеевича. И потому кадетский корпус представлялся ей наилучшим выходом: мальчик получит среднее военное образование, затем поступит в училище, станет офицером – и его успехи будут радовать сердце матери. В России того времени существовало двадцать девять кадетских корпусов, и Петровско-Полтавский был одним из старейших, а значит, и лучших.

Однако жесткая дисциплина и муштра не могли прийтись по душе впечатлительному и свободолюбивому мальчику. Окруженный любовью и заботой в семье, где он рос и развивался довольно самостоятельно, Гайто воспринял строго регламентированный распорядок в корпусе как посягательство на право жить в соответствии с уже сформировавшимися представлениями и убеждениями.

Впоследствии в романе «Вечер у Клэр» писатель дал весьма яркую картину тех дней, что он провел в корпусе. Полтава здесь названа городом Тимофеевом; «помню сине-белую реку, зеленые кущи Тимофеева и гостиницу, куда мать привезла меня за две недели до экзаменов», – писал Газданов. И зеленые кущи, и река Ворскла, впрочем, не касались жизни кадета Георгия Газданова. Преподаватели не отличались достоинствами: «Учителя были плохие, никто ничем не выделялся, за исключением преподавателя естественной истории, штатского генерала, насмешливого старика, материалиста и скептика».

Мальчика раздражал и канцелярский язык, царивший в классных комнатах (он привык к чистому, грамотному, литературному языку, каким говорили родители и близкие у них в доме), и наказание за малейшую провинность, и усиленное религиозное воспитание: «С религией в корпусе было строго: каждую субботу и воскресенье нас водили в церковь: и этому хождению, от которого никто не мог уклониться, я обязан был тем, что возненавидел православное богослужение. Все в нем казалось мне противным: и жирные волосы тучного дьякона, который громко сморкался в алтаре, и перед тем, как начинать службу, быстро дергал носом, прочищал горло коротким кашлем и лишь потом глубокий бас его тихо ревел: благослови, владыко! – и тоненький, смешной голос священника, отвечавший из-за закрытых царских врат, облепленных позолотой, иконами и толстоногими, плохо нарисованными ангелами с меланхолическими лицами и толстыми губами:

– Благословенно царство Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков…»

С полным основанием можно считать, что именно во время обучения в кадетском корпусе зародился газдановский скептицизм (если не нигилизм) в отношении не только православия, но и религии в целом, который укрепился позже, когда он стал учиться в гимназии.

Однако, думается, что в приведенном описании богослужения воспоминания были подкреплены и опытом Льва Толстого, которого молодой писатель прекрасно знал и любил.

По своей тональности и смыслу газдановское описание перекликается с картиной богослужения в тюрьме, которую дает Толстой в тридцать девятой главе первой части романа «Воскресение»: «Сущность богослужения состояла в том, что предполагалось, что вырезанные священником кусочки и положенные в вино, при известных манипуляциях и молитвах, превращаются в тело и кровь Бога. Манипуляции эти состояли в том, что священник равномерно, несмотря на то, что этому мешал надетый на него парчовый мешок, поднимал обе руки кверху и держал их так, потом опускался на колени и целовал стол и то, что было на нем…

– «Изрядно о пресвятой, пречистой и преблагословенной Богородице», – громко закричал после этого священник из-за перегородки, и хор торжественно запел, что очень хорошо прославлять родившую Христа без нарушения девства девицу Марию, которая удостоена за это большей чести, чем какие-то херувимы, и большей славы, чем какие-то серафимы. После этого считалось, что превращение совершилось, и священник, сняв салфетку с блюдца, разрезал серединный кусочек начетверо и положил его сначала в вино, а потом в рот. Предполагалось, что он съел кусочек тела Бога и выпил глоток крови…

После этого священник унес чашку за перегородку и, допив там всю находившуюся в чашке кровь и съев все кусочки тела Бога, старательно обсосав усы и вытерев рот и чашку, в самом веселом расположении духа, поскрипывая тонкими подошвами опойковых сапог, бодрыми шагами вышел из-за перегородки».

Вполне возможно, что Газданов уже в первый год обучения в кадетском корпусе прочитал роман Льва Толстого, хотя прямых указаний на то и не сохранилось. Однако отрицательное отношение к воинской службе, зародившееся у него в корпусе, сродни тому, которое вызрело у героя Льва Толстого князя Нехлюдова.

Правда, их отличало очень многое. Гайто был еще мальчик, Нехлюдов – зрелый, военный человек.

Для Газданова тяжкой оказалась и разлука с матерью на долгие месяцы, и то одиночество, которое он испытал в корпусе, несмотря на то, что его окружала огромная масса таких же, как он, ребят. Сходился он с однокашниками трудно. Критически-ироничное отношение к миру и людям отталкивало от него многих даже в молодости; это его свойство сохранялось всю жизнь, и потому особенно близких друзей у него не было, хотя вполне дружеские, доверительные связи у него завязывались нередко и продолжались долгие годы.

Единственным достоинством корпуса для себя Газданов считал то, что здесь он научился хорошо ходить на руках.

В остальном же, как он писал в «Вечере у Клэр», «кадетский корпус мне вспоминался как тяжелый, каменный сон. Он все еще продолжал существовать где-то в глубине меня, особенно хорошо я помнил запах воска на паркете и вкус котлет с макаронами, и как только я слышал что-нибудь напоминающее это, я тотчас представлял себе громадные, темные залы, ночники, дортуар, длинные ночи и утренний барабан…» «Эта жизнь была тяжела и бесплодна, – писал далее Газданов, – и память о каменном оцепенении корпуса была мне неприятна, как воспоминание о казарме как тюрьме или о долгом пребывании в Богом забытом месте, в какой-нибудь холодной железнодорожной сторожке, где-нибудь между Москвой и Смоленском, затерявшейся в снегах, в безлюдном морозном пространстве».

Обратим внимание на первые слова этого пассажа. А теперь прочтем из тринадцатой главы первой части романа «Воскресение»: «Военная служба вообще развращает людей, ставя поступающих в нее в условия совершенной праздности, то есть отсутствия разумного и полезного труда, и освобождая их от общих человеческих обязанностей, взамен которых выставляет только условную честь полка, мундира, знамени и, с одной стороны безграничную власть над другими людьми, а с другой – рабскую покорность высшим себя начальникам.

Но когда к этому развращению вообще военной службы, с своей честью мундира, знамени, своим разрешением насилия и убийства, присоединяется еще и развращение богатства и близости общения с царской фамилией, как это происходит в среде избранных гвардейских полков, в которых служат только богатые и знатные офицеры, то это развращение доходит у людей подпавших ему, до состояния полного сумасшествия эгоизма».

Вполне вероятно, что кадет Газданов мог к тому времени прочитать и получившую широкое распространение повесть А. Куприна «Поединок».

Так или иначе, но решение забрать сына из кадетского корпуса было принято Верой Николаевной под огромным давлением сына. Гайто не хотел и, очевидно, психологически не мог выдержать бесполезное и безрадостное пребывание в казарменно-замкнутой духовно бедной обстановке.

Яркие и характерные эпизоды, передающие повседневный быт кадетского корпуса, образы кадетов и преподавателей, создаваемые лаконичными штрихами, выражающими самую их суть, авторские рассуждения, в которых он стремится объяснить и собственный характер и характеры и взаимоотношения других героев – это лишь малая часть тех особенностей прозы Газданова, которые мы обнаруживаем в романе «Вечер у Клэр», позволяет нам сделать вполне веское допущение, что литературным предшественником и учителем Газданова был Лев Толстой, а не Марсель Пруст, как провозглашали первые рецензенты произведений Газданова.

На следующий же год мать переезжает в Харьков и отдает его во 2-ю харьковскую гимназию, учеником которой он и встречает начало Первой мировой войны.

ЛЮБОВЬ В ГРОЗОВЫЕ ГОДЫ

В рассказе «Хана» (1938) Газданов дал точное указание и на гимназию, в какой учился, и, соответственно, на город.

Как правило, Газданов не называл те города, те местности, в которых происходит действие, особенно если это касалось России. Или указания были слишком общими: «я родился на севере», «губернский город Средней России», «то время, которое… провели в Сибири»… И не случайно. Ведь Россию он покинул очень давно, и многие впечатления могли оказаться размытыми, неточными, и в запечатленном им на бумаге кто-нибудь мог увидеть какие-то искажения реальности. Кто-то рассказал Газданову, что английскому писателю Сомерсету Моэму пришлось даже заплатить штраф: имена его героев, скажем, Джон и Мэри Кларк, совпали с именами реальных людей, обитавших в том же азиатском городишке, где разворачивалось действие его романа. С тех пор английский писатель делал предуведомление перед своими произведениями о том, что их содержание вымышлено, а совпадения имен героев с реальными людьми – случайно. Газданов считал это излишним и даже умышленно вводил черты реальных лиц в образы своих героев. Эта игра ему просто нравилась.

Но тот облик города, который нарисовал Газданов, хорошо врезался в его память, потому что с ним слишком многое было связано.

«Прямо от вокзала начиналась широкая и небрежно застроенная улица, – мостовая, тротуары, дома, – на первый, невнимательный, взгляд, похожая на любую улицу любого другого города; но, сделав небольшое усилие памяти, я ясно вижу каждое здание, каждую вывеску, я проверял это уже несколько раз, и много лет, сквозь разные страны и чужие города, я вожу с собою этот почти идиллический и, несомненно, уже несуществующий пейзаж, в котором прошли ранние годы моей жизни. Непосредственно от вокзала отъезжала конка, официально называвшаяся городской конный трамвай, – запряженная двумя разномастными лошадьми, видавшими виды, и управляемая кучером с тем особенным кирпичным цветом лица, который бывает у бродяг, кучеров, странников и хронических русских богомольцев, людей, проводящих большую часть жизни на воздухе; и на медном этом лице росли с дикой пышностью пыльные и безмерно распространяющиеся усы».

Разумеется, и площадь у вокзала, и конка, и кучер с огромными усами могли быть в любом другом городе. И даже гостиница «Метрополь», о которой мельком упоминает автор.

Но вот, оказалось, что один из персонажей учился в той же гимназии, что и автор. «У нас с вами есть еще один знаменитый однокашник – Мечников», – замечает он и тем самым вносит определенность, отметая любые сомнения относительно места действия. Знаменитый русский биолог, один из первых отечественных лауреатов Нобелевской премии, Илья Ильич Мечников закончил с золотой медалью 2-ю харьковскую гимназию.

Харьков в ту пору был относительно крупным губернским городом. В нем проживало более двухсот тысяч жителей. И он был довольно крупным промышленным и торговым центром. В цехах двух с половиной сотен заводов и фабрик работали более 11 тысяч рабочих, а в 8 тысячах ремесленных мастерских трудилось 12 тысяч работников. Хотя высших учебных заведений было не так много – всего три, зато число средних перевалило за два десятка.

В Харькове работали хорошие библиотеки, были открыты театры, где особенным успехом пользовались постановки столичных театров. Антреприза знаменитого режиссера Н.Н. Синельникова гремела на всю Россию. Здесь выступали прославленные звезды – Е.А. Полевицкая, М.М. Тарханов, Н.Н. Ходотов.

Среди гимназистов оказалось несколько любителей театра, и одним из них стал Гайто. Билеты все же стоили относительно дорого, и ребятам порой удавалось проникать на спектакли без билета, смешавшись с толпой или присоединяться к зрителям, выходившим во время антракта покурить на воздух.

Учился Гайто хорошо, хотя, как и многие соученики, ни рвением, ни усидчивостью не отличался. Он признается, что «ранние годы моего учения были самыми прозрачными, самыми счастливыми годами моей жизни.» Признание, сделанное в романе «Вечер у Клэр» спустя почти полтора десятилетия, человеком, прошедшим ад гражданской войны, неустроенность и беспросветность эмигрантской жизни, объясняется не только светлыми, беззаботными школьными годами, но и тем, что именно в эти годы подросток Газданов впервые испытал чувство, которого хватило на многие его произведения. Предметом этого чувства, как нередко бывает, стала девушка, с которой он познакомился во дворе дома, где он жил с матерью.

Вся жизнь моя была залогом

Свиданья верного с тобой, –

эти слова Пушкина, засыпая поздно ночью, после знакомства с девушкой из их двора, Гайто твердил про себя и спустя десять лет сделал их эпиграфом к первому опубликованному роману.

Вся его жизнь представлялась ему теперь путешествием, начавшимся давным-давно, которое будет длиться и длиться, и много свершений и открытий ждет впереди…

Вся жизнь… Сливавшиеся почти в один день гимназические будни, обыватели, чуть взбудораженные началом мировой войны, поражения русских войск, разговоры взрослых о предательстве; кое-кто возмущался государыней, влиянием на нее сибирского мужика Распутина; интриги в Государственной думе; обвинения в адрес полковника Мясоедова и военного министра Сухомлинова за отступления на Юго-Западном фронте; поговаривали, что военный министр послал сражаться армию, вооруженную палками вместо винтовок; рассказывали, что в Москве громили немецкие магазины… Но на жизни Гайто это мало отражалось. Он по-прежнему на каникулы ездил с мамой на Северный Кавказ, где жили многие родственники отца и матери. Он помнил прекрасно Владикавказ, в каждом уголке и закоулке которого слышалась неумолчная живая песня Терека и в воздухе которого были смешаны все запахи, какими только дышат земля, травы, цветы, деревья. От весны и до глубокой осени пестрит долина всеми живыми красками: они сменяют друг друга или сливаются в пестрый ковер, расшитый цветами и плодами и брошенный к подножию гор…

Любопытно, что герою своего романа «Вечер у Клэр» Газданов дал имя Николай и фамилию Соседов. Ничего не говорящие имя и фамилия. Вполне подходящие любому русскому, хотя фамилию Соседов скорее мог придумать иностранный писатель (обычно иностранные авторы дают своим русским персонажам фамилии: Каренин, Лермонтов, Бутылкин, Стогов, заимствуя их из русских романов или образуя от случайно услышанных русских слов). Однако в нескольких абзацах романа он все же проговаривается о своем кавказском происхождении.

«…Каждый год во время каникул я ездил на Кавказ, где жили многочисленные родные моего отца. Там из дома моего деда, стоявшего на окраине города, я уходил в горы,» – читаем мы в романе. Вечером герой возвращался как раз к тому времени, когда пастух пригонял стадо. «Я знал, что сейчас к коровам бросятся телята, что работница будет отводить упрямые телячьи головы от вымени и об белые донья ведер зазвенят упругие струи молока, – и дед будет смотреть на это с галереи, выходящей во двор, постукивая палкой по полу; потом он задумается, точно вспоминая что-то. А вспомнить ему было что. Когда-то давным-давно он занимался тем, что угонял лошадей у враждебных племен и продавал их. В те времена это считалось молодечеством; и подвиги таких людей были предметом самых единодушных похвал… Я помнил деда маленьким стариком, в черкеске, с золотым кинжалом. В девятьсот двенадцатом году ему исполнилось сто лет… Он умер на второй год войны, сев верхом на необъезженную английскую трехлетку своего сына, старшего брата моего отца; но несравненное искусство верховой езды, которым он славился много десятков лет, изменило ему. Он упал с лошади, ударился об острый край котла, валявшегося на земле, и через несколько часов умер».

(Уместно здесь отметить, что Газданов в романе говорит о родне отца героя, живущей на Кавказе, но ни словом не упоминает о многочисленной кавказской родне матери. Несомненно, умолчание объясняется тем обстоятельством, что мать писателя ко времени опубликования романа жила во Владикавказе, и, поскольку вульгарное литературоведение и обывательская критика немедленно отождествляет автора и его героя, стремился уберечь Веру Николаевну от пристального внимания властей.)

Погостив у деда месяца полтора, Гайто часто отправлялся в Кисловодск («единственный провинциальный город со столичными привычками и столичной внешностью» – характеристика, очевидно, услышанная, потому что Газданов, конечно же, не мог судить о внешности и привычках Петербурга, прибегая к своим воспоминаниям четырехлетнего мальчика), где жил еще один его дядя (названный в романе Виталием). «Я любил его дачи, возвышающиеся над улицами, его игрушечный парк, зеленую виноградную галерею, ведущую из вокзала в город, шум шагов по гравию курзала и беспечных людей, съезжавшихся туда со всех концов России. Но, начиная с первых дней войны, – продолжает Газданов, – Кисловодск уже был наводнен разорившимися домами, прогоревшими артистами и молодыми людьми из Москвы и Петербурга… Я любил красные камни на горе, любил даже «Замок коварства и любви», где был ресторан, а в ресторане прекрасные форели. Я любил красный песок кисловодских аллей и белых красавиц курзала, северных женщин с багровыми белками кроличьих глаз».

Знакомство с девушкой, появившейся в доме, где они жили с матерью, придало новый смысл тому путешествию, в которое вовлек Гайто не зависящий от него поток жизни. Запись воспоминаний Киры Николаевны Гамалея (она была знакома с Гайто в его гимназические годы), сделанная ее дочерью Татьяной Фремель, воссоздает некоторые обстоятельства жизни Гайто Газданова и дает представление о существенном, важном для него круге общения в 1918-1919 годах в Харькове.

Вот что мы читаем в романе «Вечер у Клэр»: «Мы жили тогда в доме, принадлежавшем Алексею Васильевичу Воронину, бывшему офицеру, происходившему из хорошего дворянского рода, человеку странному и замечательному… Он был страшен в гневе, не помнил себя, мог выстрелить в кого угодно: долгие месяцы Порт-Артуровской осады отразились на его нервной системе. Он производил впечатление человека, носившего в себе глухую силу. Но при этом он был добр, хотя разговаривал с детьми неизменно строгим тоном, никогда ими не умилялся и не называл их ласкательными именами… У него был сын, старше меня года на четыре, и две дочери, Марианна и Наталья, одна моих лет, другая ровесница моей сестры. Семья Воронина была моей второй семьей. Жена Алексея Васильевича, немка по происхождению, всегдашняя заступница провинившихся, отличалась тем, что не могла противиться никакой просьбе».

Лишь в 1990 г. Кира Николаевна прочитала наконец роман, о котором слышала очень давно. Когда Кира Николаевна прочитала страницы, посвященные Алексею Васильевичу Воронину и его семье, она воскликнула: «Да это же буквальное описание семьи Нюшечки, семьи Пашковых».

Таким образом, выяснилось, что прототипом семьи Ворониных являлось семейство Пашковых, чей предок служил при дворе Екатерины II. Но предоставим слово самой Татьяне Фремель: «К началу ХХ века семья Пашковых разорилась. Остался только огромный дедовский особняк в Харькове на Екатеринославской, д. 77 – трехэтажный дом с двумя флигелями, полукруглым передним двором и огромным старым садом позади дома. Оба флигеля и два первых этажа сдавали, и как я теперь понимаю, на эти деньги жили. Один флигель сдавали вдове с ребенком – это и была Вера Николаевна Газданова с сыном…

В семье Пашковых было трое детей – Татьяна, Ольга и Павлуша. В романе Газданова – это Марианна Воронина (Татьяна), Наталья Воронина (Ольга), и Миша Воронин (Павлуша). Пашковы и Гайто росли вместе, и со временем семьи сблизились. В 1928 году Газданов посылает Пашковым из Парижа свой портрет с надписью «Моим самым близким знакомым».

«Позже, когда дети подросли, – продолжает Татьяна Фремель, – семья Пашковых переехала на новую квартиру – они снимали пять комнат в доме № 17 на Епархиальной улице. Четырехэтажный дом и аптека на первом этаже принадлежали Василию Францевичу Милфорду, дяде Елизаветы Карловны Милфорд-Пашковой (в романе она названа Екатериной Генриховной. – Авт.). Этот дом сохранился до наших дней. Со временем в квартире Пашковых стали собираться студенты, гимназисты последних классов, молодые офицеры. Образовалась веселая молодежная компания.

…Компания в гостиной Пашковых (в романе – Ворониных) собиралась почти каждую неделю, а иногда и чаще. Несомненной хозяйкой этих встреч была Татьяна Пашкова. Друзья за роскошные белокурые волосы называли ее Клэр, а сами встречи, пародируя модные литературно-художественные салоны, – «Вечера у Клэр». Читали стихи, музицировали. Многие играли на фортепиано, моя мама на скрипке, Сергей Махно – на виолончели, Володя Махно (в романе – кадет Володя, “певец и партизан”) прекрасно пел».

Эти воспоминания о неведомых нам людях и событиях вековой давности представляют интерес хотя бы по той причине, что им, этим воспоминаниям, можно доверять, ибо в них нет нарочитой выдумки ради того, чтобы автора воспоминаний считали весьма близким человеком к знаменитости. Это, во-первых. Во-вторых, эти воспоминания являются весьма серьезным аргументом в пользу утверждения, что «Вечер у Клэр» является прежде всего романом, художественным произведением, и только потом можно говорить о том, что в нем присутствуют автобиографические мотивы.

Татьяна Фремель признает: «Фактически в своем автобиографическом романе Газданов описывал не историю своей жизни, а историю своих чувств, жизнь своей души… Он даже не описывает события, происходившие в их компании на вечерах у Клэр, не упоминает о собственных докладах».

Воспоминания Татьяны Фремель, пожалуй, единственный источник наших знаний о последней гимназической (или, скорее, об окологимназической) поре Газданова. Об учителях и однокашниках мы узнаем больше из романа (помня, однако, что это – роман и что каждое событие или персонаж не являются слепком, посмертной маской с давно ушедшего времени, а художественным, преображенным воссозданием реальности).

Однако нам интересно все же знать: что же осталось за пределами романа, что, быть может, впоследствии нашло отражение в других произведениях писателя.

Мы узнаем немало об этой компании молодых людей. Узнаем, что юный Гайто блистал своими докладами на философские темы – о Ницше, Шопенгауэре и других «модных» философах. И нам становится понятным фрагмент из романа: «Я всегда искал общества старших и с двенадцати лет стремился вопреки очевидности казаться взрослым. Тринадцати лет я изучал “Трактат о человеческом разуме” Юма и добровольно прочел историю философии, которую нашел в нашем книжном шкафу».

Великолепное знание философии мы обнаруживаем во многих романах и рассказах Газданова, и упоминание того или иного славного имени всегда делается не для красного словца, а органично вплетено в ткань произведения.

Из воспоминаний мы узнаем, что Гайто был не только самым молодым в харьковской компании, но и самым малорослым. Когда он выступал с чтением своих докладов или декламацией стихов, он становился на скамеечку, чтобы его было лучше видно и слышно (кстати, эта деталь – еще одно убедительное доказательство достоверности воспоминаний, ибо о малом своем росте Газданов предпочитает не упоминать в своих сочинениях, а мемуары Василия Яновского «Поля Елисейские» или «Газданых» Александра Бахраха, где некоторые черты характера авторы увязывают с малым ростом, Татьяне Фремель доступны не были).

«В Татьяну-Клэр были влюблены многие… – читаем дальше воспоминания. – Самым безмолвно и безнадежно влюбленным был Гайто. Об этом знали все. Знала и сама Клэр, и она, уж конечно, не упускала случая, чтобы беззлобно пошутить, а иногда и серьезно поддеть бедного Гайто. Уж ему-то не на что было надеяться… Недоучившийся гимназист, маленького роста, на 3 года моложе Татьяны… Ему не помогали ни выдающиеся познания в философии, ни несомненный, всеми признаваемый ум».

Ну и, разумеется, над подростком подшучивали, как это частенько делают более взрослые девушки, ощущая свою власть над влюбленной малышней. «Со мной она шутила: одевалась в мужской костюм, рисовала себе усики жженной пробкой и показывала мне, как должен был себя вести приличный подросток», – пишет Газданов в романе о Клэр.

А вот пишет Татьяна Фремель: «Мама вспоминала, как летом 1919 года Пашковы сняли на лето дачу в Кудряже, в помещении монастыря, и Татьяна нарочно выбрасывала ключи со второго этажа в овраг, в крапиву, и посылала бедного Гайтошку их искать. И он шел, и искал, обжигаясь крапивой».

Стоит привести еще несколько фрагментов из воспоминаний Татьяны Фремель, поскольку они помогают понять, сколь непростым характером (иногда вздорным, порой волевым, сильным, а иногда мягким, женственно-обыденным) обладала первая любимая девушка будущего писателя. Черты Татьяны Пашковой при внимательном чтении рассказов и романов Газданова можно обнаружить во многих женских персонажах. И здесь прослеживается общая закономерность, присущая творческому созданию литературного героя: в процессе создания литературного героя писатель использует черты разных известных ему людей (в одних случаях), в других случаях хорошо изученными свойствами известного ему человека он наделяет различных персонажей. И именно поэтому рассуждения о том, что какой-то писатель изобразил в своем романе (или рассказе) какого-то реального человека, не представляют особой исторической или литературоведческой ценности. Ибо реальный человек и литературный персонаж (даже исторический) живут в разных мирах. Так, например, Валентин Катаев в рассказе «Зимой» дал очень яркий портрет писателя (прототипом его был Михаил Булгаков). Персонаж весьма отталкивающий. Но это была лишь одна ипостась сложной и неоднозначной фигуры будущего автора «Мастера и Маргариты». Писатель Юрий Слезкин с большой симпатией и сердечностью в своем романе «Столовая гора» тоже дал портрет Михаила Булгакова, которого хорошо знал. Неразобравшиеся литературоведы решили, что Булгаков тоже должен был изобразить Слезкина, причем в персонаже «Театрального романа» Ликоспастове. Ничего даже весьма отдаленного ни в характере Слезкина, ни во внешности нет. Однако авторы и последователи этой гипотезы на этом построили целую мифологию. Бог им судья.

Нас интересует вовсе не то, насколько похожа Клэр в романе на реальную Клэр – Татьяну, а обстоятельства и реальные люди, которые вдохновили Газданова на создание определенных литературных персонажей.

Ведь вполне вероятно, что то сильное чувство, которое испытал подросток, и стало толчком к творческой эволюции будущего писателя. Быть может, не нашедшее отклика всепоглощающее чувство любви и превратилось в сгусток сконцентрированной, сжатой, стремящейся к расширению, к взрыву энергии, которая долгие годы питала, пронизывала собой талант писателя.

«Я близко познакомилась с тетей Таней, – вспоминает Татьяна Фремель, – когда мне было 13 лет – меня отправили одну в Харьков на каникулы. Пришлось мне нелегко. Тетка была строга необыкновенно. Упаси Боже положить сумочку на диван, а не на вешалку в прихожей, или капнуть на чистый кафельный пол кухни. Теперь, вспоминая эти трудности, задним числом я жалею Гайто. Мама часто рассказывала, как Нюшечка «жучила» Гайтошку за то, что он имел обыкновение класть перчатки на кровать. И мне было интересно встретить в романе эпизод, где Клэр отчитывает героя за этот его промах… Вообще тетка Таня была необыкновенная чистюля. Руки у нее всегда были ухоженные, и часто во время самого серьезного разговора она вдруг начинала чистить ногти пилочкой, доставала маникюрный наборчик и ножничками срезала участок кожи. …Видно, и Гайто эта привычка досаждала…

У тети Тани были необыкновенные глаза. Серые, огромные, бездонные, и какие-то тени в них двигались. Очень красивые глаза. Но самое примечательное в них было даже не красота, а особенное выражение глаз. Они часто были печальные, а иногда в них выражалось такое страдание, такая мука, что сердце останавливалось и хотелось отдать за них свою душу».

Реальная Клэр – Татьяна прожила долгую и счастливую жизнь, окруженная любящей семьей, друзьями, учениками. Она стала биологом, вышла замуж, родила сына (сын – доктор геологических наук), воспитала много учеников. Умерла она в октябре 1978 года.

Судя по ее характеру, их судьбы никогда бы не смогли сплестись в общую судьбу. Даже в совсем юном возрасте Газданов был слишком автономным, слишком независимым, чтобы подчиниться, пойти на какой-либо компромисс даже с любимым человеком. Но здесь, в Харькове, он осознавал, что не сможет пробить стену отчуждения, которая стояла между взрослой девушкой и им, подростком.

Одним из путей преодоления своей любви для Газданова стало вхождение в другие людские сообщества, которые возникли в то смутное время войны и революции.

Косвенным свидетельством того, что юный Гайто Газданов, наряду с посещением салона Татьяны-Клэр, вращался и в не столь благонравных компаниях, служат его первые опубликованные рассказы: «Повесть о трех неудачах», «Рассказы о свободном времени», «Товарищ Брак» и в особенности «Общество восьмерки пик». Несомненно, что образ роялиста Молодого в рассказе «Общество восьмерки пик» является автопортретом (разумеется, здесь нет полного сходства, но многое в поведении, характере, лексиконе Молодого – от самого Газданова).

Так что Гайтошка, над которым потешались высокомерные девушки из благородных семейств, оказываясь в кругах полусвета или вообще дна, становился иным – он перевоплощался и был своим для бандитов, спекулянтов, наркоманов, воров. И это вовсе не было приспособленчеством. Просто здесь раскрывались другие черты его характера, иные возможности. Оставаясь самим собой, он мог их проявить. Благодаря этому свойству Газданов и смог преодолеть все превратности судьбы, выпавшие на его долю, а быть может, и преграды, которые вставали на его пути, им самим и провоцировались, порождались. В значительной степени его жизнь – творение его собственных рук. Говорят, человек – творец своей судьбы. И эти слова как нельзя лучше приложимы к личности Газданова.

Не только любовь к Клэр-Татьяне, но и другие страсти переполняли душу подростка в те времена, когда в атмосфере страны уже веяло предгрозьем гражданской войны. Он и уже раньше пристрастился к азартным играм, и в немалой степени связано это было со стремлением к переменам. Два, казалось бы, несовместимых свойства – любовь к переменам и способность к настойчивому труду – сочетались в его характере легко и органично. Так же легко и органично в его душе сплетались романтическая, возвышенная любовь к Татьяне-Клэр и страсть к шумным и отнюдь не возвышенным компаниям. В романе «Вечер у Клэр» мы найдем и признание в этом. «Я всегда искал общества старших и двенадцати лет всячески стремился, вопреки очевидности, казаться взрослым… Чувства мои не могли поспеть за разумом. Внезапная любовь к переменам, находившая на меня припадками, влекла меня прочь из дому; и одно время я начал рано уходить, поздно возвращаться и бывал в обществе подозрительных людей, партнеров по биллиардной игре, к которой я пристрастился в тринадцать с половиной лет, за несколько недель до революции. Помню густой синий дым над сукном и лица игроков, резко выступавшие из тени; среди них были люди без профессии, чиновники, маклера и спекулянты».

Некоторое несовпадение временных величин явно делается Газдановым умышленно, чтобы уменьшить впечатление автобиографичности романа. В действительности в дни Февральской революции (а именно она имеется в виду в данном фрагменте) Газданову исполнилось тринадцать лет и два с половиной месяца.

Сумятица творилась не только в чувствах, в голове и действиях героев романа «Вечер у Клэр». В стране уже шла Гражданская война. Немецкие войска, нарушив перемирие, в течение нескольких недель захватили большую часть Украины и прилегающие российские губернии. Власть менялась почти еженедельно, переходя от самостийников, от Рады и гетмана к большевикам или партизанам, которые заявляли, что они представляют и защищают народ, и в то же время грабили и бедных, и богатых, поджигая и уничтожая дома, дворцы, деревни…

Но жизнь продолжалась. Мы знаем по воспоминаниям участников более близкой нам по времени – Великой Отечественной – что в перерыве между боями, похоронив погибших, уцелевшие, которым, быть может, через час или два предстояла участь однополчан, устраивали танцы, заводили пластинки, пели песни…

Человек – везде человек, и от эпохи к эпохе меняется не слишком разительно. Ведь именно поэтому нам понятны страсти и шекспировских персонажей, и героев Софокла, и Гомера, и библейских пророков и патриархов, и героев русских летописей…

А вечера у Клэр продолжались. И кадет Володя (Володя Махно из воспоминаний Татьяны Фремель) пел романс «Тишина», который любили все собиравшиеся у Клэр:

Тишина. Не дрожит на деревьях листва,

На лужайке не шепчется с ветром трава,

Цветники и аллеи в объятиях сна.

Сад умолк… Тишина…

Не колышет уснувший зефир тростника,

В берегах молчаливых безмолвна река,

Не играет на глади зеркальной волна.

Спит река… Тишина…

Над задумчивым садом, над сонной рекой,

В небесах беспредельных великий покой,

Из-за лип кружевных выплывает луна.

Сад молчит… Тишина…

Но тишина, если и существовала, то лишь в романсе.

В апреле 1918 года власть на Украине получил царский генерал П.П. Скоропадский, избранный гетманом с помощью германских войск. Однако власть его продержалась недолго. В ноябре националистами была создана Директория во главе с известным писателем В.К. Винниченко (которого вскоре сменил С. Петлюра). 18 ноября полковник Болбочан произвел переворот в Харькове против гетманских властей и, объявив себя сторонником украинской Директории, разогнал рабочий съезд в Харькове, разогнал и высек розгами членов крестьянского съезда в Полтаве. 9 июня 1919 года он уже попытался произвести переворот против Петлюры, но был арестован и расстрелян.

А советская власть, победившая на Украине в начале 1918 года, вновь была восстановлена почти повсюду. В январе 1919 года Красная армия заняла Харьков. 10 марта 1919 года состоявшийся в Харькове 3-й Всеукраинский съезд Советов принял первую Конституцию Украинской ССР. Советская власть побеждала… Но! Насильственное насаждение повсюду коммун и совхозов вызывало недовольство массы крестьян. Ошибки новых властей породили выступления и мятежи. Так что советской власти приходилось не только бороться против внешнего врага – интервенции, но и внутреннего – крестьянских партизанских отрядов и Добровольческой армии, которая все еще обладала серьезной силой. Красной армии приходилось отступать на разных участках фронтов. 25 июня 1919 года добровольческие части генерала В.З. Май-Маевского захватили Харьков.

В вышедших утром газетах сообщалось: «Красный Харьков победоносно отразил нападение деникинских банд». Однако где-то вдали слышалась пушечная стрельба, и по городу куда-то неслись нагруженные доверху грузовики, пролетки, телеги. Многие люди тащились пешком с чемоданами и узлами.

В начале июня в город приехала труппа Московского Художественного Театра, и в этот день при переполненном зале шел «Вишневый сад». Обратимся к мемуарам актрисы Веры Павловой: «Только что дали занавес 2-го акта, как мы увидели, что к Берсеневу подходят три офицера и что-то ему говорят, Берсенев, видимо взволнован, голос его дрожит:

– Господа, – обращается он к нам, – Харьков взят Добровольческой армией!

Офицеры выступают вперед, и мы видим, что мундиры и фуражки у них покрыты пылью и на плечах у них погоны…

– Пожалуйста, продолжайте спектакль, – говорят они, улыбаясь. – Все в порядке!

Антракт несколько задержался, но потом начали третий акт и доиграли до конца. В публике чувствовалось волнение, но никто не ушел из театра. Мы все были взволнованы и толкались за кулисами…

По выходе из театра мы должны были задержаться: по улице шли добровольческие войска. Усталые, запыленные. Публика, вышедшая из театра, бежала за ними по сторонам, бросала цветы, многие плакали. На площади какие-то люди ожесточенно разбивали топорами памятники, которые они же, вероятно, недавно помогали строить. На другой день – старая, давно забытая картина. Против наших окон дворник в фартуке метет улицу! Наша гостиница наполнена военными. В ресторане, где мы постоянно обедали, на столах лежали скатерти, хорошие ножи и вилки, лакеи служили в черных жакетах – чудеса. И тут, конечно, все военные. Кто-то узнал в нас актеров МХТ, и плотный татарского типа полковник в казацкой форме поднял бокал, приветствуя нас.

Весь город превратился в лагерь. На площадях стояли автомобили, повозки, лошади, разложены костры, и всюду солдаты без конца.

Вечером в первой ложе в театре сидели Деникин, Кутепов и еще третий, безобразно ожиревший военный с толстым бабьим лицом, кажется, Май-Маевский».

На глазах еще совсем юного человека разворачивалась живая история. Возможно, он еще сидел на спектакле какого-нибудь пролетарского театра, а сегодня он мог видеть цвет Белой армии. Всего лишь пять лет назад он ходил на руках по коридорам кадетского корпуса и взирал на портреты императора, выставленные в витринах крупных магазинов, а спустя три года в радостном порыве с другими гимназистами и учителями шел по улицам города с красным бантом, прилепленным к лацкану гимназической куртки и кричал:

– Да здравствует свобода! Да здравствует республика!

Потом немцы, потом красные, потом не поймешь какие жовто-блакитные, а теперь вот белые, которые – за кого? За царя? Но ведь царь расстрелян? Где правда? Кто прав? Мир рассыпался, стоило только задуматься над последними событиями.

Когда он впервые видел Кутепова, он не знал, что жизнь еще раз столкнет его с этим человеком всего лишь через год. А позже, значительно позже, он узнает, что его похитили большевики. А сейчас он смотрел на Деникина, на Кутепова, на Май-Маевского и размышлял, под чьим началом ему предстоит воевать? Деникин казался ему более домашним, а в лице Кутепова ему виделась какая-то простоватость, при всей его подтянутости, холеных закрученных кверху кончиках усов и холеной бородке. В глазах его он видел растерянность или то было отсутствие всякой мысли, а может, сосредоточенность на какой-то одной?

Уже в конце тридцатых, в мемуарах князя В.А. Оболенского он прочитал: «Когда, после эвакуации Новороссийска, маленький Крым стал единственной территорией южнорусского государства, фронт и тыл почти слились между собой и их взаимное влияние выразилось в постоянном соприкосновении жестокости фронта и разврата тыла.

Однажды утром дети, шедшие в школы и гимназии, увидели висевших на фонарях Симферополя мертвецов… Этого Симферополь не видывал за все время гражданской войны. Даже большевики творили свои кровавые дела без такого афиширования. Оказалось, что генерал Кутепов распорядился таким способом терроризировать симферопольских большевиков.

Симферополь заволновался. Городская Дума вынесла резолюцию протеста, и городской голова Усов поехал к Кутепову настаивать на том, чтобы трупы повешенных немедленно были сняты с фонарей. Кутепов принял его очень недружелюбно, но ввиду того, что Дума послала свой протест и генералу Врангелю, мертвецы, целые сутки своим страшным видом агитировавшие против Добровольческой армии и ее вождей, были убраны».

Оболенский приводит и другие примеры жестокости и вероломства Кутепова, которого его сподвижники впоследствии стремились представить едва ли не ангелом и радетелем за русского солдата.

Но Газданов ничего этого, конечно же, не знал в ту холодную осень 1919 года, когда ему предстояло сделать выбор. Да и, собственно, что ему тот или другой генерал? Ведь им будут командовать низшие офицеры. Сумеет ли он с ними ладить? Он уже успел усвоить ту истину, что для сохранения хороших отношений с людьми нужно воздерживаться от категорических суждений, если они идут вразрез с их убеждениями. Однако он почти никогда не придерживался этого принципа и применял его лишь в разговорах со стариками и с теми, кого любил и не хотел огорчать.

С кем пойдет дальше его путь?

Решение за ним, только за ним.

Недоучившийся гимназист, отвергнутый любимой девушкой, без специальности, без состояния…

В романе «Вечер у Клэр» есть примечательный диалог героя с дядей Виталием.

– «…Ты, говорят, хочешь поступить в армию?

– Да.

– Глупо делаешь.

– Почему?

Я думал, что он скажет “эти идиоты”. Но он этого не сказал. Он только опустил голову и проговорил:

– Потому что добровольцы проиграют войну.

Мысль о том, проиграют или выиграют войну добровольцы, меня не очень интересовала. Я хотел знать, что такое война, это было все тем же стремлением к новому и неизвестному».

Дяде Виталию не удастся убедить племянника в бессмысленности его поступка. Герой убежден, что он должен воевать на стороне белых, потому что они – побежденные, потому что он видит в этом свой долг.

Дядя Виталий делает еще одну попытку изменить решение Николая.

«– Это гимназический сентиментализм, – терпеливо сказал Виталий. – Ну, хорошо, я скажу тебе то, что думаю. Не то, что можно вывести из анализа сил, направляющих нынешние события, и мое собственное убеждение. Не забывай, что я офицер и консерватор в известном смысле и, помимо всего, человек с почти феодальными представлениями о чести и праве.

– Что же ты думаешь?

Он вздохнул:

– Правда на стороне красных».

Был ли в действительности подобный разговор с кем-то из старших родственников или знакомых, с уверенностью сказать нельзя, хотя Кира Николаевна Гамалея утверждала, что перед уходом на фронт такой разговор происходил у Гайто с отцом Татьяны – Александром Николаевичем Пашковым.

Но нам вполне достаточно литературного факта – он отражает раздумья реального Гайто Газданова.

Далее дядя Виталий высказывает несколько мыслей, которые, очевидно, являются мыслями самого писателя в ту пору, когда он пишет свой роман, и которые, несомненно, лягут в основу его мировоззрения до конца дней:

« – …никогда не становись убежденным человеком, не делай выводов, не рассуждай и старайся быть как можно более простым. И помни, что самое большое счастье на земле, это думать, что ты хоть что-нибудь понял из окружающей тебя жизни. Ты не поймешь, тебе будет только казаться, что ты понимаешь; а когда вспомнишь об этом через несколько времени, то увидишь, что понимал неправильно. А еще через год или два убедишься, что и второй раз ошибался. И так без конца. И все-таки это самое главное и самое интересное в жизни».

Гайто Газданов поступает так, как решил сам. Он уходит с белой армией на бронепоезде. Он покидает мать, Клэр, друзей, знакомых, гимназию, жизнь школьника ради жизни (или смерти) воина, солдата, человека, активно творящего историю.

Семейство Пашковых тоже покидает Харьков и отправляется в Пятигорск. Вместе с ними уезжает мать будущего писателя Вера Николаевна. Она стремится ближе к родным местам.

БРОНЕПОЕЗД

Бронепоезд – один из символов гражданской войны в России. Как тачанка. Как буденовка. Как перекрещенные пулеметные ленты на груди матросов.

Бронепоезд, то есть бронированный поезд, отличался от обычного поезда не только тем, что его паровоз и некоторые вагоны были покрыты броней. Прежде всего паровоз занимал не обычное место впереди состава, а в самой середине. При формировании бронепоезда спереди и сзади бронепаровоза ставятся бронеплощадки, на каждой из которых крепятся одна-две пушки и от трех до шести пулеметов. Обычно в состав входило две-четыре бронеплощадки для стрельбы по наземным целям и одна-две бронеплощадки для отражения атак с воздуха и с земли.

Спереди и сзади состава прицеплялись по две контрольные платформы, которые должны предотвращать подрыв бронепоезда на минах. На этих площадках обычно перевозились различные материалы для ремонта железнодорожных путей. Управление всем поездом и ведением огня осуществлялось из рубки, где у начальника бронепоезда были установлены приборы внутренней и внешней связи и приборы наблюдения.

В бронированных, а иногда и в обычных вагонах такого поезда находились солдаты, которые участвовали в десантах.

Вот такой бронепоезд стал местом службы для Гайто Газданова. В романе «Вечер у Клэр» много страниц уделено и действиям бронепоезда, и спутникам Гайто в более чем годовом путешествии по России.

Сотни таких бронепоездов двигались в разных направлениях по железным дорогам России во время гражданской войны.

Наличие брони и способность к маневрированию не всегда спасали солдат и технику. Бронепоезда взлетали на воздух, их обстреливали из пушек, иногда их атаковала даже конница.

Гайто приходилось бывать в разных переделках. Но главное его место в боях – пулеметная платформа.

Удивительно, но кроме свидетельств самого писателя, рассыпанных в его произведениях, почти ничего не сохранилось о том суровом, страшном, переломном времени, когда он вместе с другими солдатами и офицерами бронепоезда двигался с боями с севера на юг.

В Российском Государственном архиве литературы и искусства хранится письмо неведомого Алексея Павлика. Письмо адресовано поэту и переводчику Георгию Шенгели и отправлено из Экибастуза в 1956 году.

Само место, откуда отправлено письмо, кое о чем говорит. В Экибастузе в те годы обитали в большом числе бывшие узники лагерей, оставшиеся там на поселении. Мы не знаем подробной биографии Алексея Павлика, о себе он сообщает лишь краткие данные: бывший участник Гражданской войны, любитель поэзии (он просит Шенгели прислать свою книгу), переводчик с чешского (переводил рассказы Гашека)… Далее в его письме следует несколько загадочных фраз, которые имеют отношение к нашему герою.

Павлик пишет о себе: я покрестный брат Гайто Газданова по Первой конной («Вечер у Клэр», Горький, «Звенья»).

В 1956 году какой-то человек знал о Гайто Газданове на родине! Попробуем разобраться. Во-первых, покрестный брат по Первой конной. Выражение «Покрестный брат» имеет строго определенное значение: согласно Далю это – брат по кресту, то есть тот, кто поменялся тельным крестом с другим человеком. Но при чем тут Первая конная? По всей видимости, Алексей Павлик при допросах (очевидно, он был арестован по доносу как участник белого движения) настаивал на том, что воевал в рядах Первой конной армии С.М. Буденного. Проверить это, конечно, было не совсем легко, поскольку личный состав Первой конной за годы Гражданской войны нес большие потери, и учесть каждого вступившего в ряды армии не всегда представлялось возможным.

Вполне вероятно, что Алексей Павлик служил на одном бронепоезде с Гайто Газдановым и во время одного из десантов попал в плен к буденновцам и у них остался. Такое нередко случалось. И вполне возможно, что он действительно обменялся крестом с Гайто. А впоследствии, уже в мирное время следил за его судьбой (профессия позволяла ему знакомиться с зарубежными изданиями – в том числе и русскими). Тогда понятно, что он мог прочитать «Вечер у Клэр». Более того, он каким-то образом знал о переписке Газданова и Горького, значит, допустимо, что ему был знаком отзыв Горького о романе Газданова.

«Звенья» тут, конечно, ни при чем. Но это вполне объяснимо ошибкой памяти: ведь Павлик вспоминает о Газданове и его романе спустя более четверти века с момента их возможной последней встречи.

Сегодня стало популярным бессмысленное выражение: рукописи не горят. Горят! Да еще как! Историческая наука, литература, культура в целом лишилась очень многих свидетелей именно из-за того, что рукописи, да и любые документы горели на протяжении веков очень часто. Однако не будем терять надежды, что все же связь между Алексеем Павликом и ныне знаменитым писателем Гайто Газдановым рано или поздно получит какое-то подтверждение из найденного письма, записки или какого-то официального документа…

Из романа «Вечер у Клэр» мы знаем, что солдаты бронепоезда не раз вступали в схватки с кавалеристами Первой Конной. Тем более нам интересно высказывание певца Первой Конной, который прошел в ее рядах тысячи боевых верст. Мы имеем в виду Исаака Бабеля, автора «Конармии».

Юрий Анненков в книге «Дневник моих встреч» рассказывает, в частности, о своей встрече с Бабелем в Париже в ноябре 1932 года: «Мы встретились. Разговор был исключительно на тему: как быть?

– У меня – семья: жена, дочь, – говорил Бабель, – я люблю их и должен кормить их. Но я не хочу ни в коем случае, чтобы они вернулись в советчину. Они должны жить здесь на свободе. А я? Остаться тоже здесь и стать шофером такси, как героический Гайто Газданов? Но ведь у него нет детей!» Обрываем на этом месте монолог Бабеля, поскольку главное сосредоточено для нас в двух последних приведенных строках.

Итак, Бабель был знаком с Газдановым. И не только знал его «Вечер у Клэр», но и семейное положение автора романа. Насколько близки были их отношения? Об этом мы, вероятно, никогда не узнаем. Но о том, что они встречались и вели разговоры не только на темы Гражданской войны (это несомненно), но и чисто профессиональные, нам известно от самого Газданова. Вот что он писал 30 ноября 1970 года прозаику и критику Л.Д. Ржевскому: «Я заметил одну вещь: когда приводятся известные и метафорические цитаты из Бабеля, то производят они вообще скорее отрицательное впечатление. А когда читаешь его рассказы целиком – все кажется более или менее естественным. Сам Бабель, собственно говоря, от своего писательского стиля был не в восторге, о чем мне он как-то сказал».

Итак, Газданов и Бабель были не случайными знакомыми. Вполне возможно, что они встречались и во время Гражданской войны. И в чем абсолютно можно быть уверенными: они хорошо знали творчество друг друга. В первых рассказах Газданова ощущается влияние Бабеля. А называя Гайто Газданова «героическим» Бабель имеет в виду не только его участие в гражданской войне (пусть на чужой стороне – что придает оценке Бабеля еще большую ценность), но и его писательский подвиг: условия, в которых Газданов писал, были невероятно тяжелыми – напряженный труд ночного таксиста мало способствовал реализации замыслов молодого писателя. А ведь Газданов к тому же участвовал и в общественной жизни Русского Парижа…

Но вернемся к временам Гражданской войны. Лучше самого Газданова никто не расскажет, чем была для него эта война. Как в любом художественном произведении, в романе «Вечер у Клэр» немало выдумки, немало фантазии. Роман – это не слепок с действительности, а новая, преобразованная талантом реальность. Но в романе «Вечер у Клэр» Газданов стремился максимально использовать свой опыт, дать картину войны такой, какой он ее видел, понимал, воспринимал.

Мы уже упоминали о разговоре героя с дядей Виталием. Во время этого разговора Николай (прототипом которого является сам автор) заявляет, что если бы он находился на территории красных, то пошел бы воевать на их стороне, а поскольку он оказался на территории, занятой белыми, то пошел с ними. То есть за него решала судьба. Вероятно, Николай так и поступил бы. Но не автор. И поэтому его выбор был сделан тогда, когда Харьков был в руках белых. Ведь ему достаточно было немного подождать, и в город вошли бы красные. Однако Николай (и автор) становится бойцом отступающей белой армии. Почему? Дяде Виталию он отвечает: потому что они побеждаемые. Вполне допустимо, что так рассуждал романтически настроенный Николай. Но сам Газданов рассуждал явно по-другому. Позиция белых не слишком была ему близка. Они хотели вернуть прежнюю жизнь, пусть без царя, но с прежними порядками, когда, казалось бы все выглядело (хотя бы внешне) устойчивым. Красные же стремились все перестроить по-новому. И у них это не слишком хорошо получалось. Белые офицеры были грамотнее красных (Газданов уже успел в этом убедиться), они представлялись ему более близкими по духу. Красные были совсем непонятны. Газданов не слышал, чтобы кто-нибудь из его родственников сражался на стороне красных. А вот на стороне белых воевал мамин дядя, крупный генерал. Так что выбор был сделан не случайно. Конечно, он мог остаться в стороне и продолжать учиться. Но как это возможно, когда решается судьба страны? Как он сможет потом смотреть в глаза людям, пришедшим с полей войны? А что ты сделал для России?

И Газданов был не одинок в своих раздумьях, в своем стремлении ввязаться в бой. Десятки тысяч юношей и девушек уже приняли решение или были на пути к нему, десятки тысяч юношей и девушек стреляли в противников, рубили их саблями, вешали на фонарных столбах… Но кто были их противниками? Те же русские люди, которые думали несколько по-иному. Каждый сражался за свою правду, за свою свободу.

Война – ужасная вещь. Гражданская война еще более ужасна, ибо в ней идет саморазрушение не только государства, но и человека, человечности. Жестокость порождает жестокость, умножает ее.

Скопившаяся за столетия ненависть крестьян к помещикам выливалась в погромы и разграбление усадеб, уничтожение культурных ценностей, а иногда и убийство тех, в ком безграмотные и нищие крестьяне видели причину всех своих бед. Александр Блок нашел в себе мужество и принес покаяние за своих предков перед крестьянами, разграбившими его поместье и уничтожившими ценные книги, реликвии, рукописи.

Однако классовые бои только разгорались.

В народе помнили и кровавое воскресенье, когда погибло до полутора тысяч мирных демонстрантов, направлявшихся к царю с верноподданической петицией, и жестокие порки (иногда поголовно целых деревень), которые начались сразу же за принятием закона о запрете телесных наказаний. «Манифест» Николая II, суливший всяческие свободы, принес народным массам лишь новые беды. Казни без суда и следствия стали массовым явлением, причем казненных зачастую хоронили даже без установления фамилии как «бесфамильных».

В эмигрантской литературе общим местом стало расписывать зверства большевиков, красный террор. Однако во многих мемуарных сочинениях спокойным и равнодушным тоном сообщается о десятках, сотнях и тысячах повешенных и расстрелянных пленных(!) большевиков, причем о их виновности в чем-либо даже не упоминается. Вот вспоминает сестра милосердия(!) Татьяна Варнек, обслуживавшая Добровольческую армию: «В первый день нашего похода пришли в селение Великие Хутора… Казаки сразу же повесили на телеграфном столбе учителя-коммуниста, а двух учительниц выпороли.

…Большевиков прогнали – у них было много раненых, остались лежать убитые. Мы взяли наших раненых и въехали в деревню». (Даже мысли не зародилось у этой доброволицы о помощи раненым красным!).

Чуть далее: «Проехали мимо трупов большевиков. Наши санитары и казаки бросились их осматривать и снимать то, что годилось: сапоги, обмотки, брюки.» (Не правда ли, весьма смахивает на мародерство? И это со стороны бойцов Добровольческой армии, похвалявшейся своим высоким моральным духом и христианским благочестием!)

А вот вспоминает другой доброволец С. Мамонтов в книге «Походы и кони» о стычке белых кавалеристов с махновцами (известно, что Н. Махно со своими отрядами переходил то на сторону белых, то на сторону красных): «Огонь махновцев смолк, и они побежали по той же дороге, откуда пришли…

Все же это была победа. Кавалеристы добили раненых и ограбили трупы. Мы вернулись на наши квартиры.

На следующий день пошли по той же дороге. Встреченный вооруженный крестьянин был зарублен, чтобы не дать выстрелом знать махновцам о нашем приближении».

Другой эпизод из этой же книги: «Когда махновцы подошли вплотную и началась стрельба, Костя выпустил две короткие очереди, и все было кончено…

Прикончили раненых и расстреляли пленных. В гражданскую войну берут редко в плен с обеих сторон».

Очевидно, в последней фразе автор не только хотел самооправдаться, но высказал правду о гражданской войне.

И вот в такой братоубийственной войне участвует Гайто Газданов. (Братоубийственной она была в буквальном смысле. Можно было бы привести многие тысячи примеров, но остановимся лишь на одном характерном. Братья Махровы принимали самое активное участие в этой войне: Петр Семенович, генерал-лейтенант, был начальником штаба Вооруженных Сил на юге России (сначала у Деникина, потом у Врангеля), затем представителем Врангеля в Польше; Василий Семенович, полковник, в Добровольческой армии с 1918 г., сначала в Дроздовской дивизии, затем офицер связи у Врангеля; Николай Семенович, генерал-майор в царской армии; с 1918 г. в Красной Армии, в 1918 г. начальник 2-й Московской дивизии, в 1919 г. начальник 3-й стрелковой дивизии 13-й армии, в 1935 г. ему присвоено звание комбрига. Скончался в 1936 г. и похоронен на Новодевичьем кладбище.)

Войну Гайто воспринимал не просто как участник, который полностью отдается своим обязанностям, выполняет приказы. Возможно даже не сознавая еще своего предназначения как писателя, он тонко ощущает все звуки и цвета войны, тишину передышки, он наблюдает за поведением солдат и офицеров в разных ситуациях и составляет свое представление о человеческих характерах и взаимоотношениях людей. Крупная узловая станция Синельниково становится тем отправным пунктом, откуда начался путь солдата артиллерийской команды Гайто Газданова. И путешествие будущего и уже рождающегося писателя Гайто Газданова. Потому-то он воспринимает войну не как ужасную данность («во время гражданской войны бои и убитые и раненые прошли для меня почти бесследно, а запоминались только некоторые ощущения и мысли, часто очень далекие от обычных мыслей о войне»), а как развитие сюжета своей жизни, как последовательность событий, встреч, наблюдений, ощущений, которая часто не имеет ни логики, ни смысла, но в каждом моменте которой может быть выражена вся жизнь.

В романе «Вечер у Клэр» Газданов пытается охарактеризовать свою особенность восприятия (впоследствии он это делает и в некоторых других своих произведениях): «…я по-прежнему не владел способностью немедленного реагирования на то, что происходило вокруг меня. Эта способность чрезвычайно редко во мне проявлялась – и только тогда, когда то, что я видел, совпадало с моим внутренним состоянием; но преимущественно то были вещи, в известной степени неподвижные и вместе с тем неопределенные от меня: и они не должны были возбуждать во мне никакого личного интереса. Это мог быть медленный полет крупной птицы или чей-то далекий свист, или неожиданный поворот дороги, за которым открывались тростник и болота, или человеческие глаза ручного медведя, или в темноте летней густой ночи вдруг пробуждающий меня крик неизвестного животного. Но во всех случаях, когда дело касалось моей участи или опасностей, мне угрожавших, заметнее всего становилась моя своеобразная глухота, которая образовалась вследствие все той же неспособности немедленного душевного отклика на то, что со мной случалось. Она отделяла меня от жизни обычных волнений и энтузиазма, характерных для всякой боевой обстановки, которая вызывает душевное смятение».

Способность к анализу своих состояний свидетельствует о духовной зрелости и прочности психики Газданова. Вместе с тем эти особенности замедленной реакции на внешние раздражители говорят о таких свойствах его психического склада, как способность к самозащите от разрушительного действия сильных факторов социального, физического, морального порядка. В том, что он ушел на войну в столь юном возрасте, современный психиатр мог бы усмотреть синдром сенсорной жажды, характерный для инфантилов. Сенсорная жажда, то есть потребность во множестве новых и ярких впечатлений, присуща обычно подросткам-фантазерам, любителям приключений, зачастую теряющим ощущение реальности. Такие подростки склонны к побегам из дому, к бродяжничеству. До некоторой степени эти черты все же были присущи подростку Газданову, когда он устремлялся в сомнительные компании. Но само понимание этих своих особенностей и их разрушительного характера заставляло самого Гайто преодолевать их. Очевидно, здесь таилась и некоторая раздвоенность психики, которую на протяжении всей жизни Газданов преодолевал. Помогала ему в этом и чисто физическая закалка, тяжелые физические упражнения, которые он выполнял в течение многих лет, не говоря уж о по-настоящему изнуряющему труду, который его ожидал в той стране, куда его прибило потоком жизни.

Свои ощущения частичной эмоциональной глухоты или слепоты, некоторой заторможенности реакций, восприятия реальных событий как бы через пелену Газданов великолепно передал в романах и рассказах, написанных примерно в то время, когда работал над романом «Вечер у Клэр», или позже. Эти ощущения, хотя и не являются симптомом психического нездоровья, в то же время выражают явственно повышенную эмоциональную восприимчивость и гипертрофированную способность к сопереживанию. И то, что сам писатель называет глухотой, в действительности являлось защитной реакцией организма, спасающей нервную систему от перегрузок.

Нельзя ожидать от творческого человека обычных поступков и обычных реакций обычного человека. Да, он живет среди других, действует, как другие. Но… до поры до времени. И наступают моменты, когда он действует вопреки обывательской логике, внешне неразумно, для постороннего взгляда – иногда странно, иногда вызывающе.

Даже написание рассказа, романа, стихотворения, картины, сочинение композитором симфонии или создание балетмейстером балета – разве можно все это объяснить с позиций разума?

Человеку, который ходит регулярно на завод, в контору, на биржу, в банк, на любую службу и получает регулярно за свой труд деньги, иногда очень большие, трудно, а иногда и невозможно понять человека, который день за днем в течение многих месяцев и даже лет исписывает сотни листов бумаги, зачеркивает и переписывает… и ради чего? Ради жалких грошей, которые добросовестный чиновник может получить за неделю работы в банке или в каком-нибудь заводоуправлении?

Однако это неодолимое желание воплощения своих мыслей, переживаний, впечатлений, увиденного, услышанного, испытанного, преобразованного сознанием и подсознанием сначала в неясные шевелящиеся картины, оформляющиеся во все более четкие образы, получающие определенное обрамление и упорядоченность, это неодолимое желание и есть творческая жизнь, которая зарождается в художнике иногда задолго до реализации своих творческих потенций.

И в этом отношении роман «Вечер у Клэр» можно рассматривать не просто как автобиографическое произведение молодого человека о своей молодости, любви к девушке и своем участии в Гражданской войне, но и как учебное пособие, демонстрирующее создание литературного произведения, параллельного реальной жизни. Автор как бы говорит нам: вот так со мной произошло, вот с такими людьми я встречался, вот такие горести и несчастья случились со мной и моими близкими, с моей страной… Но сказанное им мгновенно обретает законченное оформление как художественное произведение.

Развернутые характеристики персонажей плавно перетекают в воспоминания героя о прошлой жизни, затем так же органично, по ассоциации, автор рассуждает о более или менее общих проблемах, к чему подталкивают его события.

Он наблюдает человека на войне и видит, сколь многообразны типы реакции на реальную опасность, а значит и многообразны характеры людей. И сами по себе эти наблюдения и размышления образуют в пределах романа отдельные новеллы, которые можно читать с интересом, даже не читая всего романа. И вместе с тем роман – цельное художественное произведение, емкое, с богатым разнообразием персонажей, ситуаций, мыслей, движущееся то замедленно, то ускоренно, как и сама жизнь. «Вечер у Клэр» – это роман новаторский по своей форме и несомненно один из великих русских романов ХХ столетия. Своим романом Газданов шагнул в XXI век.

Газданова сравнивали с Набоковым (сам Газданов высоко ценил талант В. Сирина-Набокова, считая его наиболее крупным писателем молодого поколения из «Русского Зарубежья»). Однако ни одно из произведений Набокова при всей отточенности стиля этого писателя, виртуозности, мастерстве создания характеров, нельзя поставить рядом с «Вечером у Клэр». Они будут выглядеть бледно, невыразительно, ходульно-конструктивными.

Здесь можно было бы много говорить о причинах, столь резко разграничивающих двух этих писателей. Но достаточно назвать одну: душа. Каждое произведение Газданова живет живой жизнью, потому что в него вложена душа. Да, мы не можем ее пощупать, но ею одухотворены произведения Газданова.

Творчество Набокова, выражаясь его же терминологией: набор кубиков. Набоков – конструктор. Он не лишен остроумия, он игрив, он любит поиграть в кошки-мышки с читателем, любит блеснуть эрудицией, полюбоваться собой (какой я умный!). Но этого недостаточно для настоящей большой литературы, которая, к сожалению, переживает сегодня упадок.

В «Вечере у Клэр» читатель с напряжением следит за передвижениями бронепоезда с севера на юг, за боями, знакомится с солдатами и офицерами, с той эпохой, о которой рассказывает автор, то есть о событиях в России восьмидесятипятилетней давности.

Газданов не ставил своей задачей написать автобиографию или, по крайней мере, воспроизвести ход Гражданской войны на юге России. Он не был историком и, в общем, держался в стороне от военных дел. Да, он участвовал в боях, да, он проделал долгий путь в рядах армии, но его не увлекала военная карьера, он не стремился осмысливать стратегические и тактические ходы военачальников противоборствующих сторон. Война показана им изнутри и буднично, как она и воспринималась солдатами. Он не придерживался в книге хронологии, не дает точных формулировок. Это художественное произведение, художник, как давно сказано мыслителем, не выдает свое произведение за реальность, не утверждает, что именно так было, а говорит, что так вполне могло быть.

Если бы Газданов скрупулезно придерживался фактов, то его герой Николай не мог бы сказать своему дяде Виталию, что идет сражаться за белых, потому что они побеждаемые. Летом 1919 года еще нельзя было с уверенностью говорить, что белых побеждают. А к осени, когда Газданов пришел на бронепоезд, позиции белых армий были даже предпочтительнее. На центральном направлении, от Воронежа почти до Чернигова, наступала Добровольческая армия генерала Май-Маевского. В районе Царицына и к юго-востоку от него располагалась Кавказская армия Врангеля. За правым флангом Кавказской армии в направлении Астрахани действовал отряд генерала Драценко. Северо-западнее Кавказской армии от реки Иловля и до Воронежа занимала фронт Донская армия генерала Сидорина. К юго-западу от Добровольческой армии в районе Бахмача и Киева действовали войска Киевской области генерала Драгомирова. На Правобережной Украине оперировала группа Шиллинга.

В середине октября фронт представлял собой гигантскую дугу протяженностью более 1130 километров. Ее вершина была обращена в сторону Москвы, а концы упирались в устье Волги и Днепр. Почти все силы белых армий были сосредоточены на этом огромном фронте.

На наиболее важном, курско-орловском направлении активно действовал 1-й армейский корпус генерала Кутепова, состоявший из отборных дивизий – Дроздовской, Корниловской и Марковской. Кутеповский корпус наносил удары в трех основных направлениях: в сторону Брянска наступала Дроздовская дивизия; на Орел – Корниловская дивизия и в направлении Ельца – Марковская дивизия. За правым флангом корпуса в районе Воронежа действовали кавалерийские корпуса генералов Мамонтова и Шкуро. Левый фланг прикрывал 5-й кавалерийский корпус генерала Юзефовича.

Белые армии представляли в этот период еще огромную силу. Однако кровопролитные бои против красных частей, пополнение за счет взятых в плен солдат, на которых особенно нельзя было надеяться, бесконтрольные грабежи местного населения, наконец, разложение армейской верхушки (А.И. Деникин 27 ноября 1919 года был вынужден освободить генерала Май-Маевского от должности командующего армией за разложение тыла и кутежи) – все вместе постепенно приводило к развалу фронта, распадению частей, отступлению и, в конечном счете, бегству под напором Красной армии.

Один из наиболее талантливых и уважаемых генералов барон Петр Николаевич Врангель, который стал последним Главнокомандующим Вооруженными Силами юга России, в своих воспоминаниях позже писал, указывая одну из основных причин поражения: «Войска обратились в средство наживы, а довольствие местными средствами – в грабеж и спекуляцию.

Каждая часть спешила захватить побольше. Бралось все; что не могло быть использовано на месте – отправлялось в тыл для товарообмена и обращения в денежные знаки. Подвижные запасы войск достигли гомерических размеров – некоторые части имели до двухсот вагонов под своими полковыми запасами. Огромное число чинов обслуживало тылы…

Армия развращалась, обращаясь в торгашей и спекулянтов».

Бойцы Красной армии тоже не были ангелами, об этом ярко писал в своей «Конармии» И. Бабель.

Если на той части России, где у власти были большевики, в газетах и журналах писали о белом терроре, то различные издания Юга России были полны описаниями красного террора. Впоследствии историк и публицист С.П.Мельгунов обобщил эти данные в книге «Красный террор в России», изданной в Берлине в 1924 году.

Но, очевидно, моральный дух в красноармейских частях был выше, к тому же воспитательная работа, которую вели комиссары, убеждала их, что они защищают свою землю, в то время как в белой армии цели борьбы не были даже четко сформулированы. Лишь на последнем этапе, когда армия практически была разбита, Врангель, чтобы поднять дух солдат пообещал им дать землю. Но было уже поздно, тем более, что земля была обещана крестьянам большевиками гораздо ранее (правда, эсеры утверждали, что пункт о земле был списан из их программы Лениным и Бухариным).

Газданов в своей книге не занимался никакими обобщениями, но показал реальные ужасы гражданской войны через судьбы и характеры ее участников. На двух-трех страницах он нарисовал картину войны, при этом без трупов, но столь выпукло, что ее хватило бы на целый роман.

Вот солдат после попадания снарядов в бронированную площадку и кричит: ой, Боже ж мой, ой, мамочка!

Вот он видит, как смятение в боевой обстановке охватывает и трусливых, и храбрых. «Но особенно чувствительны были простые люди, крестьяне, сельские рабочие; у них и храбрость, и страх выражались сильнее всего – и доходили до равной степени отчаяния – в одних случаях спокойного, в других безумного – как будто это было одно и то же чувство, только направленное в разные стороны. Те, которые были очень трусливы, боялись смерти потому, что сила их слепой привязанности к жизни была необычайно велика; те, которые не боялись, обладали той же страшной жизненной силой, – потому что только душевно сильный человек может быть храбрым.»

Газданов показывает и непостижимые формы трусости, и невероятные формы храбрости.

«Полковник Рихтер, командир бронепоезда “Дым”, лежал, я помню, на крыше площадки, между двумя рядами гаек, которыми были свинчены отдельные части брони. Неприятельский снаряд, с визгом скользнув по железу, сорвал все скрепы, бывшие слева от полковника: он даже не обернулся, лицо его оставалось неподвижным, и я не заметил решительно никакого усилия, которое он должен был сделать, чтобы сохранить хладнокровие».

Газданов называет тот бронепоезд, на котором его герой Николай Соседов служит, именем «Дым». Как на самом деле назывался бронепоезд, на котором воевал Газданов, установить невозможно. Ни свидетелей, ни документов, вносящих ясность в этот вопрос, не сохранилось. Одно можно утверждать наверняка: название бронепоезда автор умышленно изменил, потому что в то время, когда вышел роман, могли еще оставаться живыми участники тех боев, тех стычек, герои и трусы, и после общих испытаний Газданов не хотел тыкать пальцем в тех, кто, возможно, и вел себя недостойно.

Но бои и бронепоезды так походили друг на друга, что персонажи романа и ситуации приобретали типический характер.

Кубанская атаманша Нина Федоровна Бурова в книге воспоминаний «Река времен», вышедшей в Вашингтоне в 1990 году, писала: «В ненастную декабрьскую погоду 1919 года мой муж, двое маленьких детей и я на бронепоезде “Мстислав Удалой” отступали от Харькова, с многочисленными остановками, починками разобранного пути, с боями и перестрелками с красными. На столбах, на семафорах раскачивались повешенные. Чья это была расправа и кто болтался на веревках – имена их Господу известны…» Сестра милосердия Т. Варпен упоминает бронепоезд «Гундоровец». По югу передвигался и бронепоезд «Владимир Мономах»…

Военные будни бойцов бронепоезда состояли не только из боев, перестрелок, ремонта путей и ухода от погони. Герой Газданова близко знакомится со своими сослуживцами – солдатами, которые могли бы дать фору знаменитому американскому коммивояжеру и теоретику психологии рыночных отношений Дейлу Карнеги. Командир послал Николая купить в деревне свинью. Однако никто ему не продал. Тогда ему предложил помочь солдат Иван: «Идемте со мной, – сказал он мне, – и зараз свинью купим. – Я пожал плечами и опять пошел в деревню. В первой же избе – той самой, где мне сказали, что свиней нет, – Иван купил за гроши громадного борова. Перед этим он поговорил с хозяином об урожае, выяснил, что его дядька, живущий в Полтавской губернии, ближайший друг и земляк зятя хозяина, похвалил чистоту избы – хотя изба была довольно грязная, – сказал, что в таком хозяйстве не может не быть свиньи, попросил напиться, – и кончилось это тем, что нас накормили до отвала, продали свинью и проводили за ворота».

В одной фразе, сказанной автором вскоре после описанного эпизода, коротко, но вполне четко выражена одна из коренных причин и революции, и гражданской войны: «И всегда бывало так, что там, где мне приходилось иметь дело с крестьянами, у меня ничего не выходило; они даже плохо понимали меня, так как я не умел говорить языком простонародья, хотя искренне этого хотел».

Классовое разделение, непонимание, бездна между образованным средним классом и миллионами нищего необразованного крестьянства (из которого, в основном, и рекрутировалась армия) в конечном счете явились полем битвы между двумя большими группами одного народа.

Газданов в калейдоскопических эпизодах дает движущуюся картину отступления белых армий из Крыма и отплытие в неизвестность, в Стамбул.

Примерно в это же время, когда бронепоезд мотался по Крыму, на юг России через Турцию устремляется будущий друг Газданова, увы, не оставивший о нем ни слова воспоминаний, Вадим Андреев, сын знаменитого писателя. Он проделал огромный путь из Финляндии через всю Европу, чтобы спасать Россию от большевиков. Но помощь его оказалась уже ненужной. С отступающим белым воинством он снова оказывается в Турции и здесь, в русском лицее происходит знакомство Вадима Андреева, Владимира Сосинского, Даниила Резникова и Гайто Газданова. Для каждого из них эта встреча окажется очень важной. Возможно, именно здесь литературные споры, обмен мнениями о поэзии, о художестве разжег в них творческий огонь. И они пристально потом следили за успехами друг друга. Они были почти однолетками. Самым молодым оказался Газданов. Его литературный багаж заключался лишь в огромном жизненном опыте и желании себя выразить. У его новых знакомцев были уже написаны и стихи, и рассказы.

Но самым знаменитым станет все же он, Газданов, хотя много будет сказано хорошего о прозе Сосинского и поэзии Андреева. Почему никто из них не вспомнит потом о Газданове?

Одна из главных причин, и тут придется несколько забежать вперед: будущая работа Газданова на радио «Свобода». Тем не менее, Вадим Андреев, отдавая дань памяти своего уже покойного друга назовет одну из последних повестей «История одного путешествия» – именно так назван второй роман Газданова. А в другой повести – «Возвращение в жизнь» – он почти дословно цитирует Газданова.

– Для меня революция была и остается самым светлым из всего, что есть в мире. Единственное, ради чего стоит жить… – говорит один из персонажей повести Андреева.

И именно так рассуждают и некоторые герои Газданова.

Потому что революция – это движение, вихрь, рождение нового, еще неведомого, это прорыв в будущее… Так думал не один Газданов. Но каким станет это будущее? Гражданская война перебаламутила все представления. Не светлым раем оказался этот прорыв, а чередой испытаний, бед, утраты иллюзий.

Теперь перед Газдановым открывалась новая страница жизни – и где-то в отдалении, в дымке, зародилась еще не вполне для себя объяснимая надежда на встречу с Клэр. Клэр в романе была француженкой, но как Татьяна могла снова появиться на его пути здесь, вдали от родины? И в любом случае между этой невероятной встречей и им, Гайто Газдановым, лежал турецкий берег, неумолимо выдвигавшийся из свинцовых, грязных вод Босфора.

ЗВЕЗДНЫЙ ГОД

Иные фразы, которые мы порой употребляем, похожи на штамп. Но, быть может, в том-то и состоит их никем не отмечаемая ценность: они кратко выражают суть дела.

«На следующее утро он проснулся знаменитым». Подобное мы можем прочитать о многих замечательных людях – особенно принадлежащих к миру искусства и литературы, иногда – о полководцах, совсем редко о политических деятелях.

И приходится согласиться, что такое в жизни происходит, причем не случайно, а вполне заслуженно.

Эта фраза вполне приложима к литературной судьбе Гайто Газданова, молодого русского эмигранта, ночного парижского таксиста, чья книга «Вечер у Клэр» поступила в продажу в начале января 1930 года.

В ближайшие же недели на нее откликнулись русские газеты и журналы, издававшиеся в Париже, Берлине, Праге, Риге, Таллине, – наиболее крупных центрах русской эмиграции того времени.

Татьяна Алексеевна Осоргина-Бакунина, крупный библиограф, сотрудница Тургеневской библиотеки в Париже, спустя полвека редактировала библиографический сборник, посвященный Газданову, и с удивлением воскликнула:

– Для меня это открытие! Даже не могла себе представить, что книга начинающего писателя могла привлечь столь многих критиков! И ведь что это за критики: Георгий Адамович, Михаил Осоргин, Владимир Вейдле, Николай Оцуп, Марк Слоним, Петр Пильский!

Действительно, имена эти были известны еще с дореволюционных времен.

Поэт Георгий Адамович впоследствии был признан лучшим критиком русского литературного Зарубежья.

Владимир Вейдле стал крупным философом искусства и критиком.

Михаил Осоргин – эмигрант с дореволюционным стажем, журналист, талантливый прозаик, критик, масон.

Николай Оцуп – известный поэт, литературовед, соратник и последователь Николая Гумилева (защитивший в Сорбонне докторскую диссертацию о его творчестве).

Марк Слоним – эсер, общественно-политический деятель, бывший член Учредительного собрания, литературный критик, публицист, переводчик, журналист; в апреле-августе 1918 года он был редактором киевской газеты «Народное дело»; свободно писал на английском, французском, итальянском языках.

Петр Пильский – журналист, критик, прозаик, публицист, мемуарист, участник 1-й мировой войны, штабс-капитан, близкий друг Александра Куприна.

Какие разные и яркие личности!

Любой писатель мог бы гордиться их вниманием к своему творчеству. И не просто вниманием, но и высокой оценкой.

Впрочем, чтобы не быть голословными, приведем лишь несколько высказываний о первом романе Гайто Газданова.

«У Газданова недюжинные литературные и изобразительные способности, он один из самых ярких писателей, выдвинувшихся в эмиграции», – отмечал Марк Слоним в журнале «Воля России» (Прага).

Первый же роман позволил Газданову занять «едва ли не первое место в ряду молодых писателей», – с восторгом писал Михаил Осоргин в парижской газете «Последние новости».

Георгий Адамович в поисках литературных предшественников Газданова называет Марселя Пруста и Ивана Бунина, и при этом не произносит ни слова об эпигонстве: «Газданов… как бунинский Арсеньев… пренебрегает фабулой и внешним действием и рассказывает только о своей жизни, не стараясь никакими искусственными приемами вызвать интерес читателя и считая, что жизнь интереснее всякого вымысла. Он прав. Жизнь действительно интереснее вымысла. И потому, что Газданов умеет в ней разобраться, его рассказ ни на минуту не становится ни вялым, ни бледным, хотя рассказывает он, в сущности, “ни о чем”… Общее впечатление: очень талантливо, местами очень тонко, хотя еще и не совсем самостоятельно…» («Иллюстрированная Россия»). Свои последние слова Адамович ничем не подкрепляет и создается впечатление, что он как бы не решается поставить высший балл участнику состязаний, поскольку ожидает выступления сильнейшей группы.

С Прустом сравнивает Газданова и Николай Оцуп: «Как и у Пруста, у молодого русского писателя главное место действия не тот или иной город, не та или иная комната, а душа автора, память его, пытающаяся разыскать в прошлом все, что привело к настоящему, делающая по дороге открытия и сопоставления, достаточно горестные» («Числа»).

Каждый из рецензентов, конечно же, воспринимал роман по-своему, исходя из собственного жизненного опыта, литературных пристрастий, вкуса. И тем не менее большинство критиков сходилось в одном: очень талантливо, оригинально, современно.

И таких отзывов хватило бы с избытком любому автору, чтобы возгордиться и почивать на лаврах.

К сожалению, мы не знаем, как Газданов реагировал на все славословия по поводу его книги. Можно только догадываться, что его распирала радость победы, когда он держал в руках еще пахнущую типографской краской книгу с неразрезанными листами, а потом, сдерживая волнение, стараясь сохранить невозмутимость, обыкновенным перочинным ножом, который сохранился у него еще с тех незапамятных харьковских времен, когда нож этот он ощущал как неотъемлемую часть своего костюма, позволявшую в смутные дни между белыми, красными, зелеными чувствовать себя сильным и независимым, – обыкновенным перочинным ножом фирмы «Золинген» разрезал аккуратно листы… А потом неторопливо читал первые строки: «Клэр была больна; я просиживал у нее целые вечера и, уходя, всякий раз неизменно опаздывал к последнему поезду метрополитэна и шел потом пешком с улицы Raynouard на площадь St Michel, возле которой я жил. Я проходил мимо конюшен Ecole Militaire; оттуда слышался звон цепей, на которых были привязаны лошади, и густой конский запах, столь необычный для Парижа…»

Он это написал ручкой, макая перо в чернильницу, а потом в типографии набрали шрифт, напечатали большие листы, сложили их, сшили, – и вот книга стала как бы самостоятельным существом. Ему нравилось, как это написано. Он видел и полутемные пустынные улицы Парижа, и вдыхал запах конского навоза и застоявшегося лошадиного пота. Но тут он вздрогнул, и кровь прилила к щекам. Ведь он тщательно проговаривал каждую фразу, прежде чем выплеснуть ее на бумагу. Он редко исправлял написанное. Что там ни скажут критики (если они обратят на его сочинение внимание), но он сделал, что мог. И вот такой промах. А может, и не заметят? Ведь даже и у великого Льва Толстого он как-то прочитал: «накурившись, между солдатами завязался разговор…»

Потом, когда ему удалось прочитать почти все рецензии, он понял, что никто ничего не заметил. А ведь как это бросалось в глаза: «…Оттуда слышался звон цепей… и густой конский запах…» Будь жив отец, он сразу же заметил бы. Он хорошо помнил уроки русского языка, которые проводил с ним отец во время прогулок.

– Чтобы тебя понимали, ты должен хорошо и ясно говорить, употреблять те слова, смысл которых понимаешь. Русский язык – великий язык. Но он не простой. Потому что у каждого слова очень много значений, и когда ты их прилаживаешь друг к другу, иногда получается красиво, а иногда чепуха. Вот смотри: можем мы сказать: идет дождь?

– Да, – отвечал с удивлением Гайто. – Но ведь сейчас нет дождя!

– Ну пойдет завтра. Или послезавтра. И мы так скажем. Согласен?

– Согласен.

– А вот видишь, впереди нас идут два гимназиста. Можем мы сказать: идут два гимназиста?

– Конечно! – рассмеялся Гайто. – Они же идут, а не бегут и не сидят.

– А теперь попробуй соединить первое предложение со вторым. Что получится?

– Идет дождь и два гимназиста.

– Ну не чепуха ли? А продолжить этот рассказ можно так: один по тротуару, другой по делам, один в фуражке, другой в слезах…

Гайто хохотал уже безудержно, так что прохожие стали оборачиваться…

Неизбывная тоска по отцу охватила Гайто. Двадцать лет прошло, как не стало его, крепкого, сильного, красивого, умного, проницательного, и теперь Газданов был почти в возрасте того сильного и умного, нежного и доброго человека, каким был отец. И он помнил, помнил его, и будет помнить всю жизнь, и хранить к нему нежность и любовь, в какой никогда никому не признавался.

Когда мама иногда спрашивала:

– Ты помнишь папу? – он сухо отвечал:

– Конечно, помню. Все помню.

И сейчас он понимал, что мама ждала каких-то иных слов, но он боялся слов. Ему казалось: произнеси он слова о любви, о нежности, о том, как недостает ему отца, его крепких рук и запаха кожаного ремня и сапог, запаха чистой мужской кожи и ощущения легкой щекотки от его аккуратной бороды и усов, – произнеси он эти слова – и облик отца растает, улетучится…

И все же он осмелился признаться в любви, и хотя произведение писателя, каким бы автобиографичным оно ни было, всегда содержит выдумку, соединение в одном персонаже черт многих людей, а эпизоды и ситуации зачастую уводят очень далеко от реальности, но суть, душа переживаний, испытанная некогда дрожь от прикосновений, запах дыма от затухающего костра и резь в глазах от сверкающего зеркального в лучах солнца снега, и неожиданный, хотя и ожидаемый звук пасхального колокола, – все остается, все вбирают в себя ровные строчки, сейчас напечатанные на бумаге.

«…Сидя на его коленях и взглядывая по временам на спокойное лицо матери, находившейся обычно тут же, я испытывал настоящее счастье, такое, которое доступно только ребенку или человеку, награжденному необычайной душевной силой. А потом сказка прекратилась навсегда: мой отец заболел и умер.

Перед смертью он говорил, задыхаясь:

– Только, пожалуйста, хороните меня без попов и без церковных церемоний».

Гайто и сейчас, как будто то было только вчера, видел, как отец пытался чуть приподняться, и мать тут же ловкими и нежными руками чуть подвернула верх подушки, так что лицо отца немного подалось вперед и даже слегка порозовело.

Мальчик чувствовал, что происходит нечто важное, и потому пытался запомнить все увиденное. Он не понимал многих слов, произнесенных взрослыми, но вся картина и все ощущения жили в нем.

«…Его все-таки хоронил священник: звонили колокола, которых он так не любил; и на тихом кладбище буйно рос высокий бурьян. Я прикладывался к восковому лбу; меня подвели к гробу, и дядя мой поднял меня, так как я был слишком мал. Та минута, когда я, неловко вися на руках дяди, заглянул в гроб и увидел черную бороду, усы и закрытые глаза отца, была самой страшной минутой моей жизни…» Так ли было на самом деле? Сколько времени утекло… Сколько всего произошло с ним, со страной, где он прожил при всех своих детских бедах и несчастьях, все же самые счастливые годы… Потому что всегда ощущал теплоту и строгую любовь матери. Потому что сам впервые полюбил. И все, что наполняло его душу годами, высказал, выплеснул на листы бумаги, а теперь вот читал, держал в руках свою книжку.

Среди его сверстников и друзей немногие успели выпустить книги. У Вадима Андреева в 1928 году вышла уже вторая книга, которая так и называлась «Недуг бытия: Вторая книга стихов». У Ивана Болдырева, тихого, скромного юноши, который лишь недавно поселился в Париже, год назад вышла повесть «Мальчики и девочки». Болдырев успел до этого кончить среднюю школу в Советской России и даже несколько лет проучиться на химическом отделении физико-математического факультета Московского университета. И все же что-то у него не заладилось с советской властью – после чего – арест, ссылка в Нарымский край, бегство оттуда, нелегальный переход границы. И вот – успех. Выпустил его Михаил Осоргин в организованном им издательстве «Новые писатели».

Осоргин предлагал издать и роман Газданова, когда узнал, что тот сидит часами над большой рукописью. Но денег не обещал. И тут появился на горизонте Яков Поволоцкий. Он основал здесь, в Париже, издательство еще в 1910 году и даже открыл отделения в Москве и Петербурге. Во время войны, конечно, было не до русских книг, однако уже в 1919 году издательство возобновило работу. Значит, средства какие-то были. И Гайто, терзаемый чувством вины, какого-то предательства, однажды вечером, перед ночной работой написал большое письмо Михаилу Андреевичу, в котором искренне признавался в своей слабости, в том, что вынужден из материальных соображений отдать свой роман в другое издательство. А ведь он знал, что Осоргин уже написал Горькому письмо, в котором с похвалой отзывался о его романе, хотя прочитал лишь несколько страниц. Но что делать? Денег, получаемых за работу таксистом, едва хватало, чтобы оплатить маленькую комнатушку под самой крышей, а на костюм с потертыми рукавами он уже не мог смотреть без содрогания. Конечно, у тех, с кем он порой встречался на Монпарнасе, положение едва ли было лучше. Борис Поплавский выстаивал очереди за жалким ежедневным пособием в 7 франков. Но Гайто весь этот кошмар уже преодолел. Он не хотел возвращаться на ночевку под мостом, где клошары копошатся в своих лохмотьях, укрываясь немыслимыми тряпками, пропахшими за многие месяцы запахами помоек, прокисшего вина и немытого чуть ли не годами тела. Он хотел выбросить этот кошмар из памяти. И писал об этом Осоргину. И письмо отправил по почте. Хотя старый писатель и журналист – для него этот пятидесятилетний красивый мужчина с высоким лбом, умными понимающими глазами, элегантный, всегда ровный, чуткий и доброжелательный, конечно же, был стариком, – хотя он и обиделся, но явно этого не показал и потом, когда вышла книга, откликнулся на нее доброй, доброжелательной рецензией. Более того, он прислал записочку и пригласил зайти. Накануне нового, 1930 года, Гайто шел к нему, завернув в газету стопку книг и купив цветы – маленький букетик для его молодой жены Татьяны Алексеевны и бутылку Траминера, которое, он знал, одобрят оба. Он знал, что Осоргин предпочитал коньяк. Но коньяк все же ему был не по карману. Правда, как его встретят, он все же не знал.

Встретили, как будто ничего не произошло. Осоргин сам открыл и крикнул в глубь квартиры:

– Танюша, у нас нежданный гость…

В тот вечер Осоргин предложил послать книгу Горькому в Сорренто. Он взялся сам переправить его роман туда вместе с другими новыми книгами.

– А захочет ли Горький прочесть?

– Он читает все, что я ему посылал.

Газданов шел домой окрыленный, вдыхая воздух Парижа, воздух свободы. Сейчас он ощущал себя избранным, а не просто безликой, анонимной единицей среди полусотни тысяч русских вольных или невольных эмигрантов, осевших здесь.

Правда, книжка была напечатана тиражом всего лишь в тысячу двадцать экземпляров, да и не каждый эмигрант мог бы ее купить. И даже прочитать. Ведь многие солдаты, оказавшиеся здесь, не умели читать. В лучшем случае по складам вывеску.

И революция-то случилась, потому что слишком велика была безграмотность…

Но все же, все же это был триумф. Он ощущал это даже по тем взглядам, которые бросали на него завсегдатаи Монпарнаса. Не у многих молодых выходили книжки. Да даже и у стариков, если и появлялись, то в таком небольшом количестве, что едва хватало разослать в газеты для рецензий. Хорошо еще, что Поволоцкий сам вызвался из общего количества книг отправить два десятка в газеты не только Парижа, но и в другие страны. Его издательство дышало на ладан, и несколько похвальных отзывов могло бы привлечь внимание меценатов. Хотя где они – меценаты? Тот, кто обладал большим состоянием, уже куда-то вложил свои деньги. «Король жемчуга» Леонард Розенталь, попавший в Париж задолго до большой войны и революции (кстати, он был из Владикавказа), построил для русских детей-сирот приют и политехникум. А на Елисейских Полях скупил несколько роскошных кафе. Нефтепромышленник Абрам Осипович Гукасов (Гукасянц) издавал газету «Возрождение» (что требовало постоянных вложений – ведь газета платила еще и гонорары своим авторам – так, гремевшая еще до революции Надежда Тэффи кормилась главным образом за счет фельетонов, регулярно печатавшихся в газете; так же регулярными литературными обзорами зарабатывал себе здесь на жизнь замечательный поэт Владислав Ходасевич). Жили в Париже и другие состоятельные люди. Нефтепромышленник – миллионер Степан Григорьевич Лианозов (его имя и по сей день носит район на севере Москвы – Лианозово) оказывал время от времени материальную поддержку литераторам. Но в издательские дела мало кто хотел влезать – ненадежно, нерентабельно.

Вот и Осоргин: на что он только надеялся, затевая издательство «Новые писатели»? Кажется, ему удалось всего-то выпустить две книги – «Мальчики и девочки» Ивана Болдырева и «Колесо» Василия Яновского. Начавшись в 1929 году, деятельность издательства прекратилась через год.

И то, что Газданов выпустил книгу у Поволоцкого, можно считать чудом. Правда, Гайто в чудеса не верил. Он уже давно понял, что все должно идти так, как идет. И как бы ты ни трепыхался, все будет – как будет.

Он сознавал, что изданием одной книги в литературе себя не утвердишь. Нужно все время поддерживать свою репутацию писателя.

Он проговорил мысленно это слово, и оно показалось ему чужим, фальшивым. Да, он рассказал о самом существенным, что произошло с ним за двадцать пять лет жизни. Но Лермонтов в этом возрасте уже был признанным поэтом, прозаиком, драматургом. Гайто не хотел себя ни с кем сравнивать. Но все же… Все же… Разве его жизнь менее богата событиями, встречами, разлуками, потерями, разве он меньше видел смертей, человеческих страданий, крови, битв, путешествий, наконец? Конечно, он не плавал в экзотические страны, как, например, Бунин или Бальмонт, но никто из них не преодолел столько грохочущих километров по российским просторам в стужу, зной, среди стонов, дикого смеха, выживших в бою и заглушающих прошедшие и будущие страхи самогоном, кокаином или еще какой-нибудь гадостью.

А кто из них таскал тяжеленные мешки в доке, когда пот застилал глаза и, казалось, мышцы ног вот-вот лопнут, как веревки, не выдержав груза. Он сдерживал воображение, чтобы не увидеть наяву разрывов связок и струй крови, причудливым фонтаном хлещущих по его товарищам по труду (или несчастью?)…

Размышления прервал дверной звонок.

– Входите, открыто, – крикнул Гайто, приподнимаясь с узкой кровати, покрытой темным одеялом.

Дверь со скрипом приоткрылась, и вошел Болдырев, всматриваясь в полутьму комнаты своими большими глазами сквозь толстые линзы круглых очков.

– Пришел поздравить, Гайто Иванович. Все газеты, кажется, только о вашем романе пишут. А я вот не читал.

Чувствовалось, что Болдырев стеснялся попросить книгу.

– Присаживайтесь.

Болдырев стоял, озираясь.

– Да вот же. Стул.

Тот как-то осторожно, медленно подошел, взялся за спинку рукой. В другой он держал старенький портфель. Сел, положил портфель на колени.

Газданов ухмыльнулся. Болдырев сейчас, при свете настольной лампы, выглядел значительно старше, чем их общий друг Осоргин, всегда подтянутый, высокий, стройный. Сгорбившись на стуле, он стал походить на Ремизова.

Гайто снял верхнюю книжку.

– Тут сказано, что двадцать пять экземпляров напечатаны на бумаге Offset. Честно говоря, не знаю, что это такое, но почти все они у меня на столе. С удовольствием вам дарю.

Макнув перо в чернильницу с синими чернилами, которыми писал последнее время, он быстро, не задумываясь, вывел на чистой странице перед титульным листом:

«Ивану Андреевичу

– с самыми дружескими чувствами.

Гайто Газданов

20/II 30. Париж.»

Хотя вся книжка была напечатана по старой орфографии, с ятями и твердыми знаками после согласных на конце слова, Газданов старался приспособиться к новому написанию, принятому в Совдепии. Это, разумеется, замедляло до некоторой степени работу, но зато позволяло экономить бумагу. То же самое содержание умещалось у него на восемнадцати страницах вместо двадцати. А экономить приходилось на всем – на чернилах, бумаге, на перьях.

Болдырев поднес книжку близко к глазам. Прочитал надпись.

– Обязательно скажу свое мнение. Я не очень-то доверяю критикам. Особенно, после того, как они меня расчихвостили.

Он попытался улыбнуться.

А Газданов подумал: они ведь во многом правы. Он сам соглашался в основном с критиками. Повесть Болдырева напоминала советскую книжку какого-то Огнева «Дневник Кости Рябцева». И у того, и у другого речь шла о советской школе, о мальчиках и девочках, и потому представлялась до некоторой степени старомодной. Почти так о мальчиках и девочках писала Лидия Чарская лет двадцать пять-тридцать назад. А нужно было писать как-то по-новому. И этой новизны у советских авторов заметно больше, чем у местных. Взять хотя бы Бабеля или Пильняка. Даже Фадеев при всей его подражательности (Газданову чудилось, что тот положил рядом с собой «Войну и мир» и абзац за абзацем переносил в свой «Разгром», заменяя лишь отдельные слова и имена) все же создал довольно яркую картину гражданской войны. Причем на небольшом пространстве. При всей любви к Бунину Газданов и его считал устаревшим. Сейчас шел новый век. А значит, и писать нужно по-новому.

– Выпьете водки? – Гайто поднялся с кровати, подошел к висящей на стене полке, достал два стаканчика и бутылку водки, которую ему подарил клиент из русского ресторана, официант, а в прошлом прапорщик.

– За наше будущее, коллега!

Они чокнулись и закусили бутербродами с ветчиной.

– Закусывайте, Иван Андреевич, это все с гонорара.

– Да, вам повезло.

– Зато у вас, кажется, интеллектуальная работа. А мне, видимо, не удастся никогда расстаться с извозчичьим делом.

Помолчали. Работа у Болдырева была не ахти какая: давал уроки математики детишкам русских, которые и платили-то с перебоями.

– Что вы такой грустный? – проговорил Газданов.

Болдырев вздохнул.

– Свобода – да. Книжку выпустил – да. Но как хотелось бы вернуться в Россию! Там у меня мама…

Газданов его понимал. У него тоже в России мама. Но путь домой отрезан. Возможно, навсегда.

Гайто вытащил из кармана синюю пачку «Галуаз»

– Закурите? – протянул сигареты Болдыреву.

– Спасибо, пожалуй, не буду…

Вскоре он ушел.

У Газданова эта встреча оставила гнетущее впечатление. Время от времени их пути пересекались. Если это случалось на улице, Болдырев его не замечал. Окликать его было бесполезно. Общие знакомые говорили, что у него наступает глухота. Как он проводит свои уроки? А об этой встрече Гайто вспомнит через три года, когда будет стоять у постели Болдырева, принявшего огромную дозу веронала. Спасти его уже было нельзя. Знакомая Гайто со времен гражданской войны свинцовая пленка уже заволакивала глаза умирающего. То ли случайно кто-то раскрыл книгу, то ли Болдырев держал ее в руках незадолго до принятия рокового решения, но роман Осоргина «Свидетель истории» лежал развернутым на стуле рядом с кроватью, и в глаза бросалась надпись автора, видимо, завершавшая разговор:

Иван Андреевич,

и все-таки нужно ехать

в Россию.

М. Осоргин

29 апреля 1933.

Через три недели Иван Болдырев сделает другой выбор…

Память о том грустном февральском визите вытеснили приятные, если не сказать больше, события. Главным из них стало письмо Горького, полученное едва ли не на следующий день. Консьержка передала ему записку от Осоргина с просьбой зайти. Поскольку такое письменное приглашение было редкостью, Газданов волновался. Что бы это значило? Придя с работы в половине шестого и умывшись над умывальником, он лег спать и не сразу уснул. Может, у Михаила Андреевича еще какая-то новая идея? Издавать журнал? Газету молодых писателей? Порой Газданову приходило на ум, что из них двоих Осоргин отличается большей наивностью и непрактичностью. Его все время обуревали новые идеи, часто несбыточные, далекие от реальности. Впрочем, иногда они воплощались. Старики (а среди них и Борис Зайцев, и философ Николай Бердяев) нередко вспоминали, как они торговали своими (да и чужими) книжками на Кузнецком Мосту в Москве, где по предложению Осоргина организовали кооперативную книжную лавку писателей. Говорят, она существует и сейчас, только те, кто ее основал, разъехались во все стороны – кто в Берлин, кто в Загреб, кто в Прагу, кто в Париж. А тогда она помогала писателям, философам, журналистам просто-напросто выжить в голодной и холодной Москве…

– Ну, что я говорил, – встретил его Осоргин.

Он был оживлен, сиял.

– Для вас письмо. Вот. – Он протянул конверт. – Читайте прямо здесь.

Гайто развернул два листка, исписанных четким почерком, взглянул на подпись: «А. Пешков». Письмо от Горького! Как хорошо он поступил, что передал книжку через Осоргина!

Письмо стоит привести полностью, чтобы понять чувства, которые испытал Гайто. Он получил письмо от самого прославленного русского писателя первой половины ХХ столетия! Это сегодня разгораются споры о горьковском наследии, о роли Горького в литературной политике, о двусмысленности его дружбы с Лениным и Сталиным… Но тогда, в начале тридцатых годов, Горький, по-видимому, был единственным живым писателем из России, которого знали на всех континентах, чьи пьесы ставили десятки театров, лучшие режиссеры разных стран.

Вот оно:

Сердечно благодарю Вас за подарок, за присланную Вами книгу. Прочитал я ее с большим удовольствием, даже – с наслаждением, а это – редко бывает, хотя читаю я немало.

Вы, разумеется, сами чувствуете, что Вы весьма талантливый человек. К этому я бы добавил, что Вы еще и своеобразно талантливы. Право сказать это я выношу не только из «Вечера у Клэр», а также из рассказов Ваших, из «Гавайских гитар» и др. Но – разрешите старику сказать, что было бы несчастием для искусства и лично для Вас, если б сознание незаурядной Вашей талантливости удовлетворило и опьянило Вас. Вы еще не весь и не совсем «свой», в рассказах Ваших чувствуются влияния, чуждые Вам, – как мне думается. Виртуозность французской литературы, очевидно, смущает Вас и, например, «наивный» конец «Гавайских гитар» кажется сделанным «от разума». Разум – прекрасная и благодетельная сила в науке, технике, но Лев Толстой и многие были разрезаны им, как пилою. Вы кажетесь художником гармоничным, у Вас разум не вторгается в область инстинкта, интуиции там, где Вы говорите от себя. Но он чувствуется везде, где Вы подчиняетесь чужой виртуозности словесной. Будьте проще, Вам будет легче, будете свободней и сильнее.

Заметно также, что Вы рассказываете в определенном направлении – к женщине. Тут, разумеется, действует возраст. Но большой художник говорит в направлении «вообще», куда-то к человеку, который воображается им как интимнейший и умный друг.

Извините мне эти замечания, м.б. не нужные, знакомые Вам. Но, каждый раз, когда в мир приходит талантливый человек – чувствуешь тревогу за него, хочется сказать ему нечто «от души». Почти всегда говоришь неуклюже и не очень понятно. А мир – жесток, становится все более жестоким, очевидно, хочет довести жестокость свою до «высшей точки», чтоб уже освободиться от нее.

Будьте здоровы и очень берегите себя.

Крепко жму руку. А. Пешков

P.S. У меня был еще экземпляр «Вечера», вчера послал его в Москву, изд. «Федерация». Вы ничего не имеете против? Очень хотелось бы видеть книгу Вашу изданной в Союзе Советов.

А.П.

Письмо Горького явилось вершиной триумфа. Газданову оно было дороже всяческих гонораров. Оно подтверждало правильность избранного им пути в жизни. Горький признавал его талант! И даже читал его рассказы!

Хотя Гайто не был тщеславным, не любил выставлять напоказ свои чувства и хвастаться достижениями, но все же он не мог отказать себе в желании поделиться радостью с наиболее близкими коллегами по литературному цеху. Показал письмо он Марку Слониму, который был первым наставником на избранном им поприще, своим сверстникам. Он носил письмо с собой в бумажнике на протяжении нескольких месяцев. Наконец, захотел поделиться своей радостью с матерью и через знакомых, которые ехали в Советский Союз, отправил письмо во Владикавказ, куда к тому времени переселилась Вера Николаевна Абациева-Газданова. Мама хранила это письмо, а потом, после ее смерти, оно попало в руки дяди Гайто – Дзыбына (Лаврентия Борисовича) Газданова, известного в Осетии врача и организатора здравоохранения, члена редколлегии первой осетинской газеты «Ирон газет». Впоследствии из архива Дзыбына Газданова письмо было отправлено в Институт мировой литературы АН СССР в Москву.

Когда Гайто Газданов посылал письмо матери, он, конечно, не предполагал, что спустя семьдесят лет его переписка с Горьким будет храниться и изучаться. А между тем переписка эта являет нам весьма ярко и характер взаимоотношений писателей той поры, и характеры людей. Этим письмом Горького переписка началась. А затем продолжилась уже Газдановым. 3 марта 1930 года он отвечал (мы приводим полностью и это письмо, потому что оно помогает лучше понять и его чувства, и его отношение к своему писательскому призванию, и его открытость по отношению к старшему – при всей сдержанности):

3/III 30. Париж.

Глубокоуважаемый Алексей Максимович, не знаю, как выразить Вам свою благодарность за Ваше письмо. Признаться, я не думал, что Вы столько читаете и помните, что можете упоминать даже «Гавайские гитары». И когда мне говорил М. Слоним: «О, вы не знаете, Горький все читает» – я думал, что «все» это значительные новости литературы, но не мелкие рассказы молодых и неизвестных авторов, особенно печатающихся в не распространенном журнале. Я особенно благодарен Вам за сердечность Вашего отзыва, за то, что вы так внимательно прочли мою книгу, и за ваши замечания, которые я всегда буду помнить. Многие из них показались мне сначала удивительными – в частности, замечание о том, что рассказ ведется в одном направлении – к женщине – и что это неправильно. Я не понимал этого до сих пор, вернее не знал – а теперь внезапно почувствовал, насколько это верно.

Очень благодарен Вам за предложение послать книгу в Россию. Я был бы счастлив, если бы она могла выйти там, потому что здесь у нас нет читателей и вообще нет ничего. С другой стороны, как Вы, может быть, увидели это из книги, я не принадлежу к «эмигрантским авторам», я плохо и мало знаю Россию, т.к. уехал оттуда, когда мне было 16 лет, немного больше; но Россия моя родина, и ни на каком другом языке, кроме русского, я не могу и не буду писать.

Вы советуете мне, дорогой Алексей Максимович, не быть увлеченным своей собственной книгой и тем, что я ее написал. Эта опасность для меня не существует. Я вовсе не уверен, что буду вообще писать еще, у меня, к сожалению, нет способности литературного изложения: я думаю, что если бы мне удалось передать свои мысли и чувства в книге, это, может быть, могло бы иметь какой-нибудь интерес; но я начинаю писать и убеждаюсь, что не могу сказать десятой части того, что хочу. Я писал до сих пор просто потому, что очень люблю это, – настолько, что могу работать по 10 часов подряд. Теперь же вообще у меня нет матерьяльной возможности заниматься литературой, я не располагаю своим временем и не могу ни читать, ни писать, работаю целый день и потом уж совершенно тупею. Раньше, когда я имел возможность учиться – что я делал до сих пор, – я мог уделять целые долгие часы литературе; теперь это невозможно – да к тому же я вовсе не уверен в том, что мое «литераторство» может иметь смысл.

А то, что я напечатал только за границей, очень обидно. У меня мать живет во Владикавказе и преподает там иностранные языки, французский и немецкий; я у нее один – ни детей, ни мужа у нее не осталось, они давно умерли. Она знает, что я выпустил роман – а я даже не могу ей послать книгу, так как это или вовсе запрещено, или, во всяком случае, может повлечь за собой неприятности. Я не видел ее 10 лет; и я представляю себе, как она должна огорчаться тем, что не может прочесть мою книгу, которая ей важна не как роман, а как что-то, написанное ее сыном. Кстати, я думаю, что книга моя вряд ли может выйти в России: цензура, по-моему, не пропустит.

Когда я только начинал вести переговоры об опубликовании своего романа, я думал о том, что непременно пошлю Вам книгу, но не укажу адреса, – чтобы Вы не подумали, что я могу преследовать какую-нибудь корыстную цель – хотя бы цель получить Ваш отзыв. Но я только хотел подчеркнуть, что если Вы думаете, что здесь за границей в силу политических причин вся литературная молодежь относится к Вам с оттенком хоть какой бы то ни было враждебности – то я не хотел бы быть причисленным к тупым людям, ослепленным и обиженным собственным несчастьем. И еще поэтому же я особенно думал о том, что не напишу адреса. Но потом я узнал, что Вы постоянно переписываетесь с М.А. Осоргиным – и это все изменило.

Простите меня за несколько сбивчивое письмо. Но помните ли Вы, как Толстой говорит о разнице между тем, когда человек пишет «из головы» и «из сердца»? Я пишу из сердца – и потому у меня так плохо получается.

Я бесконечно благодарен Вам за Ваше письмо. Желаю Вам – Вы достигли всего, о чем может мечтать самый знаменитый писатель, Вас знают во всем мире – желаю Вам только счастья и еще долгой жизни, и я никогда не забуду Вашего необычайно ценного ко мне внимания и Вашего письма.

Гайто Газданов.

Для каждого человека, вступающего на самостоятельную дорогу жизни, важно, кто протянет ему руку помощи, кто поддержит его словом, советом, личным примером. Судьба Гайто Газданова, возможно, сложилась бы по-другому, если бы его первые шаги на пути в литературу не поддержал такой человек, как Осоргин. Да, разумеется, на его пути уже появилось несколько людей, которые разглядели у него талант и всячески помогали ему. Марк Львович Слоним в журнале «Воля Россия» еще до написания первого романа успел напечатать несколько рассказов начинающего литератора, а также несколько одобрительных (и ободрительных) отзывов о творчестве Гайто.

Но именно вмешательство Михаила Андреевича Осоргина сделало судьбу Гайто Газданова более определенной и ясной.

Гайто о многом не знал, не подозревал. Он не знал, что Осоргин еще задолго до получения письма с его покаянием за вынужденное предательство уже простил его, потому что как никто другой знал, сколь жестокой и ожесточающей бывает нужда. Потому что Осоргин и сам нередко голодал и испытывал муки безденежья, безысходности.

Гайто не знал, что Осоргину еще до его покаянного письма кто-то шепнул, что он отдает свой роман в другое издательство.

8 ноября 1929 года, то есть за полтора месяца до выхода книги, он сообщал Горькому: «У нас тут (точнее – в Берлине) объявился неплохим писателем Сирин; проглядите в последней книге “Современных записок” его “Защиту Лужина”. Он же написал роман “Король-дама-валет”. И еще я жду не мало от Г. Газданова, книжка которого (“Вечер у Кэт”) скоро выйдет в “Петрополисе”; автор еще очень молод, студент».

Осоргин уже готовил Горького к чтению романа Газданова, хотя даже не знал его точного названия. Но еще более существенным было письмо, сопровождавшее роман «Вечер у Клэр».

9 февраля 1930 года Осоргин писал: «Вы уже получили, дорогой Алексей Максимович, книжки Болдырева и Яновского (Имеются в виду книги «Мальчики и девочки» и «Колесо» – Авт.). Сейчас Вам послана книга Гайто Газданова «Вечер у Клэр»…

Книга Гайто Газданова (Газданов – осетин, очень культурный паренек, сейчас кончил университет), по-моему, – очень хороша, только кокетлива; это пройдет. Кокетливы “прустовские” приемы, само название. Но на него обратите серьезнейшее внимание, Алексей Максимович. Хорошо бы его в России напечатать – и вполне возможно, не это, так другое. Он по-настоящему даровит. От него я жду больше, чем от Сирина. В числе немногих “подающих надежды” он мне представляется первым в зарубежье. Умница. Человек скромный, без заносчивости и прилипчивости. Его как-то затирали (ни “Современные Записки”, ни “Последние новости” не печатали). Правда, его первые рассказы больше говорили об озорстве и “оригинальности”, чем о серьезном творчестве. Мне он нравится тем, что умница и очень независимый во взглядах своих человек. Его немного боятся и не очень любят.

Мне очень приятно знакомить Вас со здешними “начинающими”. А им важен Ваш отзыв и Ваше внимание».

Читая это письмо, поражаешься и прозорливости, и точности оценок, и убежденности Осоргина в таланте и будущности своего юного друга. В письмах Осоргина мы встречаем и первые сравнения Газданова с Сириным (Набоковым), причем не в пользу последнего, и указание на влияние Пруста (о чем в дальнейшем много будут говорить критики).

Да, Газданову очень повезло. И он всегда будет помнить и дружеское участие Осоргина, его внимание, доброжелательность.

1930 год стал звездным годом для Гайто Газданова. Позже будут и удачи, и новые романы, и похвальные отзывы в прессе. Но такого ошеломляющего успеха больше ему не доведется испытать. Наступят иные времена, у его новых книг станет меньше читателей. Но об этом позже. А сейчас следует вернуться к истокам и поведать предысторию, рассказать о тех порой мало связанных между собой событиях и людях, и иногда тесно связанных, вплетенных в ход мировой истории, которые привели нашего героя в Париж и предшествовали его литературному успеху.

Звездные часы человечества – так назвал Стефан Цвейг свою книгу о знаменательных событиях, которые в одночасье прославили их участников.

У Газданова 1930 год можно назвать звездным годом.

Не только громким успехом романа «Вечер у Клэр» ознаменовался этот год, но и другими важными для него событиями.

Окончание следует.