Последняя на данный момент политическая эмиграция из России возникла в конце 1960-хх годов. Параллельно формировалось движение инакомыслящих, т.е. диссидентов. И сформировалось оно довольно незаметно. Произошло нечто необъяснимое: когда конкретизировались имена, теории, названия – диссидентство рассыпалось на ряд фракций с множеством формальных сдерживающих факторов. А о каком братстве свободомыслящих личностей можно было говорить, когда сами диссиденты понятия не имели – кто они такие, чем занимаются и как называются. «Именно, и только, в начальный период движения, когда не было ни программ, ни уставов, когда главным ругательством были слова “партия” и “организация”, диссиденты являли собой единство – партию порядочных людей»1 – слова из книги А. Гениса и П.Вайля, наиболее полно отражающие один из главных феноменов эпохи. Желая удовлетворить потребность в смене жанровых и стилевых систем, общество и породило диссидентов. Неудивительно, что первооткрывателями этих систем являлись в основном поэты, художники и писатели. Неудивительно, что из разношерстных поэтических ручейков у памятника Маяковскому, из одной словесной среды, вышли лидеры столь отличных друг от друга направлений диссидентства, как Эдуард Кузнецов (определяемый как «сионист»), Владимир Осипов («славянофил»), Владимир Буковский («демократ»). Неудивительно также, что именно «культурная оппозиция возникла раньше любой другой и проявилась с наибольшей активностью»2.
С.Д. Довлатов диссидентов не жаловал. Относился хмуро, без доверия, сдержанно иронизировал. «После коммунистов, – писал Довлатов, – я больше всего ненавижу антикоммунистов»3. Такое отношение многим покажется странным, так как Довлатов фактически сам принадлежал к касте инакомыслящих. Способен ли вообще этот автор о чем-либо говорить серьезно, или же это очередная филологическая поза?
Теперь стоить вспомнить о том, что довлатовской прозе присущ так называемый «подпольный аморализм», т.е. отсутствие общего для всех критерия, позволяющего раздавать оценки. Довольно редкое свойство для русскоговорящего автора. Единственным классиком нашей литературы, обладающим аналогичным качеством «неосуждения», был А.П. Чехов, о котором Довлатов писал следующее: «Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее. Однако похожим быть хочется только на Чехова»4.
В чем, собственно, проявлялось это желание? В том ли, что Довлатов вобрал от «автора разночинцев» лейтмотив беспристрастного свидетеля своих персонажей? Да, несомненно, но тогда равноценными Чехову ему должны были казаться и Флобер, и Генри Джеймс, которые – один намного раньше, другой немногим раньше Чехова – последовательно утверждали эстетику авторской отстраненности. Или в том, что в прозе его главное не действие, а подтекст, интонация, что драматизм произведений находится под вуалью неброской, повествовательной речи? Да, и в этом тоже, но тут ничего личного нет, и Довлатов как бы растворяется в атмосфере того всеобщего воздействия, которое оказал Чехов на современную новеллистику. Именно Чехов отточил тот тип новеллы, где сюжет уступил место лирическому переживанию и подтексту.
Помимо этого связь между двумя писателями выражалась и в более глубинных концептах, которые при всей своей американизации, Довлатов не мог найти – во всяком случае, в той полноте и бесспорности – ни у Фолкнера, ни у Ш. Андерсона, ни у Хемингуэя. Довлатов получил в наследство от Чехова готовность выслушать и понять любую точку зрения, редкий дар сострадательности и понимания любого и всякого.
Однако становление Довлатова-писателя и Довлатова-человека было бы невозможным без американского этапа его жизни, который начался задолго до того, как он эмигрировал. Сергей Донатович долгое время находился под влиянием американской прозы. Это влияние очевидно. Особенно в произведениях шестидесятых-семидесятых годов. Но и в более поздней беллетристике сохранились следы ветров с родины свободы. Например, в повести «Филиал». Эта последняя из написанных автором книг завершается чрезвычайно знакомым пассажем: «Закурив, я вышел из гостиницы под дождь»5. Всякий, читавший Хемингуэя, безошибочно разглядит финал романа «Прощай, оружие!». И все же, осмелюсь предположить, что это влияние не порабощало личность автора, не подавляло его творческую индивидуальность, не заставляло кривляться и гримасничать, изображая неудавшуюся реплику нобелевского лауреата с удочкой в руках. Корень «американизма» довлатовского письма кроется в специфике поколения, которое когда-то точно охарактеризовал друг Сергея Донатовича, поэт и писатель И. Бродский: «Не следует думать, будто он стремился стать американским писателем, что был “подвержен влияниям”, что нашел в Америке себя и свое место. Это было далеко не так, и дело тут совсем в другом. Дело в том, что Сережа принадлежал к поколению, которое восприняло принцип индивидуализма и принцип автономности человеческого существования более всерьез, чем это было сделано кем-либо и когда-либо. Я говорю об этом со знанием дела, ибо имею честь – великую и грустную честь – к этому поколению принадлежать. Нигде эта идея не была выражена более полно и внятно, чем в американской литературе, начиная с Мелвилла и Уитмена и кончая Фолкнером и Фростом»6.
Миф об Америке, укоренившийся в русскоязычной литературе, как оказалось впоследствии, был абсолютно несостоятелен. И писатели «третьей волны», как известно, удостоверились в этом «изнутри». Поток русской интеллигенции, принявший тезис о Западе как прямой противоположности советской действительности (этот тезис лег в основу теории, которую Бродский, разместив «полюсы добра и зла по разным сторонам света», определил как «гео-политическую детерминированность своей судьбы – концепцию деления мира на Восток и Запад»7), устремился именно в Америку. Наиболее полное отображение американского мифа в творчестве русских писателей того времени предстает на примере сопо-ставления произведений Аксенова и Довлатова.
В своей книге «В поисках грустного бэби», созданной в 1984-85 гг. и увидевшей свет в конце 1987 года, вышедшей одновременно на русском и английском языках, Аксенов, являясь действующим эмигрантом, уже пытается показать Соединенные Штаты без идеализации, без однобокости, без идолопоклонства: «все… многонациональное варево, немыслимый город [Нью-Йорк], полный блеска и мрака, любовных историй, чудодейственной наглости, смертей, неожиданных встреч, политических авантюр, греха и преступления, всевозможной жратвы и выпивки, – разве это не рай для писателя? – соперничает с Вашингтоном, как в России Москва соперничает с Петербургом»8. А главное, Аксенов обращает внимание на то, что и в СССР, и в США ограничивают свободу человека: одна страна делает это при помощи партийных документов, другая – законами коммерческого рынка, капиталистического дофенизма. Довлатов, наблюдая те же аспекты карнавальной американской рутины, акцентирует внимание на более глубинных вопросах. Изображая именно эту пошлую будничность, Довлатову удавалось прикосновением таланта преобразовать жизнь и искусство, или жизнь в искусство. Однако цена такого беспощадного художественного мышления оказалась слишком велика. Из будничной пошлости соткана большая часть человеческого существования, потому люди, не умеющие уживаться с нею, обречены на непрерывное страдание. В этом, как мне кажется, и таится источник перманентной довлатовской трагедии. Эта трагедия была направлена как вовне, так и внутрь самого себя. Искренность, надрывность ее выражались в весьма жестоких, постоянных насмешках по отношению к собственному творчеству, к своему литературному стилю: «Рассказ, то есть гранки, вышлю не позднее, чем завтра. Оцените, что я не стал почти ничего вписывать, исправлять и усовершенствовать. Но вообще-то, читая гранки, я всегда испытываю одно и то же желание – заново все переписать»9. Американцев Довлатов так же не жаловал: «В Америке больше религиозных людей, чем у нас. При этом здешние верующие способны рассуждать о накопительстве. Или, допустим, о биржевых махинациях. В России такого быть не может. Это потому, что наша религия всегда была облагорожена литературой. Западный верующий, причем истинно верующий, может быть эгоистом, делягой. Он не читал Достоевского. А если и читал, то не “жил им”»10. Довлатов при этом и о Нью-Йорке отзывается противоречиво: «Этот город – серьезное испытание воли, характера, душевной прочности. Здесь у тебя нет ощущения гостя, приезжего, чужестранца. И нет ощущения дома, пристанища, жилья. Есть ощущение сумасшедшего корабля, набитого миллионами пас-сажиров. Где все равны…»11. Сергей Донатович не стремится к крайностям даже в аспекте одного высказывания, пытаясь везде найти срединное положение, которое в античности именовали «золотым».
Возвращаясь к сопоставлению двух разных авторов одной эпохи, стоит сказать о вышедших уже после смерти Довлатова аксеновских книгах: «Десятилетие клеветы»12 и «Американская кириллица»13. Если книга «Десятилетие клеветы» наполнена размышлениями о судьбе России, которую автор во всем противопоставляет Америке, то в «Американской кириллице» Аксенов стремится к изображению влияния американского хронотопа на создание современной русской литературы. На то, как Америка, хотя «никто не дает аванса под ваш замысел»14, вдохновляет писателя на работу: «Америка какого-либо романа может стать правомочным, а то и самым значительным героем произведения, в той же степени, как стали героями соответствующих произведений Петербург, Дублин, Берлин… Читатель вступает с такой Америкой в особые не познавательные, а сугубо творческие отношения… Такая Америка может внезапно появиться, как мгновенная вспышка, среди своего полного отсутствия. Так случилось, например, у Достоевского в «Бесах», когда Кириллов ни с того ни с сего вдруг вспоминает Америку, где он бывал» 15.
Восприятие своей эпохи Довлатовым, в отличие от многих его современников, всегда упиралось в книгу. И в книгу художественную. Если писатель – художник и только, тогда ни вера, ни знания, ни интеллект не приходят ему на помощь. Все, чем он орудует, – слова. Довлатов, к примеру, был уверен, что строчка из «Конца прекрасной эпохи» Бродского – «Даже стулья плетенные держатся здесь на болтах и на гайках»16 – характеризует время ярче и убийственней, чем обнародование всей подноготной Берии. Потому можно говорить о некой отстраненности писателя от реального течения жизни. Он там, где угасают мечты, вершится несправедливость, разбивается сердце. Он в темной утробе существования. Именно оттуда писатель довлатовского типа черпает ослепительные смыслы. Как заметил однажды Достоевский, писатель – это не корова, пощипывающая травку на лугу, а тигр, который поглощает и траву, и корову. Сам Довлатов, как известно, к писателям себя не относил, отводя себе скромное место рассказчика: «Рассказчик действует на уровне голоса и слуха. Прозаик – на уровне сердца, ума и души. Писатель – на комическом уровне. Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик – о том, как должны жить люди. Писатель – о том, ради чего живут люди»17. Возможно, отводя себе такое скромное в иерархическом отношении место, Сергей Донатович сознательно проводил невидимую нить между собой, горячо им любимым Фолкнером и холодно идеализированным Чеховым. А возможно, он действительно в это верил и этим гордился.
Эстетика произведений С.Д. Довлатова не позволяла ему отвернуться от человека, но и не принуждала лепить его в натуральную величину. Он изображал гиперболизировано, высоко, по-довлатовски. Лосев писал об этом так: «Есть такое английское выражение “lager then life”, то есть крупнее, чем в жизни. Люди, их слова и поступки в рассказах Довлатова становились “lager then life”, живее, чем в жизни. Получалось, что жизнь не такая уж однообразная рутина, что она забавнее, интереснее, драматичнее, чем кажется. Значит, наши дела не так уж плохи»18. Склонен думать, что это свойство через призму его текста перенеслось и на всю эпоху, на всю так называемую «третью волну» русской эмиграции.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Вайль П. Генис А. 60-е. Мир советского человека. М., 2013. С.98.
2 Там же. С. 110.
3 Довлатов С. Уроки чтения. Соло на IBM. СПб, 2010. С.122.
4 Довлатов С. Уроки чтения. Соло на ундервуде. СПб, 2010. С.77.
5 Довлатов С. ССЧ в 4 тт. Т.3. М, 2000.с212.
6 Довлатов С. ССЧ в 4 тт. Т.1. М, 2000.с 6.
7 Бондарев Ю. Выбор // Бондарев Ю. Берег. Выбор. Игра. М.,2018. С.539-540.
8 Аксенов В. В поисках грустного бэби. М,2010. С.210.
9 Ефимов И. Неповторимость любой ценой. СПб, 1994.С.33.
10 Довлатов С. Уроки чтения. Соло на IBM. СПб, 2010. С.112.
11 Довлатов С. ССЧ в 4 тт. Т.4. М, 2000.с 92.
12 Аксенов В. Десятилетие клеветы.М,2004.
13 Аксенов В. Американская кириллица.М,2016.
14 Там же. С.33.
15 Там же. С.270.
16 Бродский И. ССЧ в 3 тт. Т.3.СПб, 2015.с.185.
17 Довлатов С. Уроки чтения. Соло на IBM. СПб, 2010. С.101.
18 Лосев Л.В. Русский писатель Сергей Довлатов [Электронный ресурс] // URL: http://sergeydovlatov.ru/index.php?cnt=7&sub=8.html
(дата обращения 24.05.2019)
