ВЕК
Посвящается Ивану Константиновичу Поднебесному
Коротко стриженный, с бурыми пятнами среди глубоких морщин, Матвей Данилович походил на идола из потемневшего, растрескавшегося дерева. Праздничная рубашка была аккуратно заправлена в поношенные спортивные штаны. Пожилому имениннику во главе праздничного стола исполнялось девяносто семь. Столетие измотало старика. Можно было подумать, что ему надоело пребывать на этой земле, он говорил медленно и неразборчиво, как человек, мечтающий поскорей улечься в постель и заснуть:
– Кажипусьводкинальет, – сказал он дочери.
Сорокалетний внук, посмеиваясь, исполнил просьбу, затем подлил в рюмку себе и встал, чтобы произнести тост. Без внука весь праздничный вечер погрузился бы в молчание, поэтому он взял на себя роль тамады. Молчание за столом шло вразрез с его представлениями о хорошей семье.
– Словарь Даля определяет юбилей как, – он достал шпаргалку и зачитал, – празднество по поводу протекшего пятидесятилетия, столетия, тысячелетия…
– Скажи громче, – перебила дочь, устало пожала плечами и кивнула в сторону виновника торжества. Слух Матвея Даниловича поколебала стальная поступь двадцатого века.
– Так вот, дед, – вскрикивая, продолжил внук, – первый рубеж давно и успешно преодолен, через второй вот-вот так же по-царски перемахнешь. Остается третий. Да и он для тебя раз плюнуть. Чтобы тысячелетие тоже осталось позади! – закончил он поздравление и потянул рюмку к имениннику. Тот безучастно глядел в свою стопку.
– Семяврукавце… Непрусски, е, – глухо шептал старик.
Бездействие затянулось. Внук сам чокнулся с рюмкой деда, стоявшей на столе. Выпили и приступили к еде. Перед Матвеем Даниловичем поставили тарелку с праздничным блюдом:
– Паста карбонара, – громко объявила сноха.
– Пусьхлебадас, – опять через дочь попросил именинник.
Внук достал корочку себе и поднес блюдо с хлебом к деду.
– Вкусно, Матвей Данилович? – спросила сноха.
– Скажи, вкусно? – погромче повторила дочь. Не любовь и не только долг вынуждали ее ухаживать за дряхлеющим отцом. Она надеялась подать пример собственным детям. В силу возраста она понимала весь ужас такого медленного умирания, которое без заботы хуже смерти. Будущее пугало ее.
– Ничегомакароши… Пусьещеводкинальет.
Внук послушно наполнил рюмку старику и немного обновил свою, не замечая насмешливо-высокомерных взглядов супруги – она считала нелепым есть макароны с хлебом. Для внука это было естественной детской привычкой.
На колени к Матвею Даниловичу не вскочил, а взгромоздился черный мохнатый кот с седой мордой.
– Тихонкотофеич… Маленькигосподин, – кот Тихон, которого язык не поворачивался называть Тишкой, по кошачьим годам был не моложе именинника. – Висегоднякаколадушек.
– Тишка, Тишка, кис-кис-кис. – внук поманил кота, но тот не шелохнулся. – Мама, купили алтайского меду, сегодня забыл, но на следующей неделе завезу вам с дедом.
– Удедупасекибыла, – произнес Матвей Данилович.
– Пасека была у вашего деда? – переспросила сноха.
Именинник кивнул – или вздохнул, – а дочь пояснила:
– Прадед приучил папу с детства есть натощак ложку меда. В этом, наверное, секрет его долголетия. Впрочем, он еще не курил никогда.
– Тепертомедбавляют… Пчелажалядруга… Надопилоксыпать… – Матвей Данилович оживился и шептал с частыми передышками, неразборчиво, как оракул, прозревающий прошлое. – Семя-всявокругдеда… Онводержал… Померазвалиловсе… Батю-колчакувел…
– Матвей Данилович говорил о пчелах? – спросила сноха свою свекровь.
– Иногда пчелы ни с того ни с сего нападают друг на дружку, жалятся, гибнут – что-то вроде пчелиной гражданской войны. В таких случаях пасечники сыпят опилки в улей. Пчелы так чистоплотны, что они бросаются чистить улей, а про вражду забывают.
– Моя семья добавит еще кое-что, – обратился внук к супруге и сыну.
Сноха поднялась со стаканом сока:
– Матвей Данилович, мы вас поздравляем от всей души и приготовили вам маленький сюрприз… – она прекратила кричать и из пакета, спрятанного за креслом, достала ноутбук с остроумно приклеенным бантиком. – Сережа, помоги.
Правнук Матвея Даниловича пребывал в самом разгаре капризного превращения из мальчика в мужчину. В родительском поведении почти все казалось ему конченным мещанством, поэтому на такие просьбы и саму компанию родителей он отзывался раздраженно, нетерпеливо и малословно. Прадедушкино угрюмое молчание, напротив, приходилось ему по душе.
Мальчик включил ноутбук. Матвей Данилович недоверчиво нахмурился. Внук вновь повысил веселый голос:
– Приготовься к поздравлениям от иноземцев, – и махнул рукой своему сыну. Не обремененный ежедневным уходом за стариком внук одной ногой вязнул в прошлом и восхищался дедом, как только может внук, росший без отца. Даже когда дед не узнавал его или называл не тем именем, он не обижался и думал только, что в девяносто семь лет оно простительно. Внук все еще стремился заслужить одобрение старика.
Через полминуты технического колдовства на мониторе возник женский силуэт.
– Четче нельзя? – спросила дочь именинника.
Правнук отрицательно помотал головой.
Силуэт задвигался, и голос с едва уловимым акцентом воскликнул:
– Дед! С днем рождения! У меня потрясающая новость!
– Папа, поздоровайся с Настей.
Матвей Данилович кивнул изображению и как-то недобро осклабился.
– Оля, моя дочка, твоя правнучка, вот только вчера родила сына Свена. Ты теперь прапрадедушка.
Новость была венцом всех праздничных сюрпризов для старика, но он свой переход в новый статус воспринял достаточно бесстрастно:
– Свин? – переспросил он.
– Свен, – радостно повторила внучка.
– Ивантолучше, е, – заключил живой прапрадед.
Застать правнуков больше не считается чем-то из ряда вон выходящим, но застать в подлунном мире праправнуков – это удел богов. За Свена, праправнука Матвея. И за Матвея, прапрадеда Свена. Такой тост поднял внук, и его поддержали два государства.
– По телевизору говорят, что в Скандинавии папу с мамой теперь надо называть родитель номер один и родитель номер два. Скажи, неужели правда? – беспокоилась новоиспеченная прабабушка.
Матвей Данилович перестал прислушиваться к беседе и начал дразнить макарониной равнодушного Тихона, пришептывая: «Тишкалюбитпышки».
– Может быть, в Швеции. Вот у нас в Дании говорят о шведах, что подобными заскоками они всю Скандинавию выставляют идьотами.
– Нормально! «У нас в Дании…» Пятнадцать лет там, и уже забыла откуда родом, сестра? – смеялся внук.
Старику не было смешно.
– Пусьещеводки… Гамлет, е…
Внук расторопно схватил бутылку и потянул пробку, но дочь остановила:
– Ему больше водки не наливай. Он спать не сможет.
Рюмку наполнили простой водой.
– Какой малыша вес? – спросила сноха.
– Вот почти пять килограмм, – делилась счастьем датская внучка, – а рост шестьдесят сантиметров!
Внук ликовал:
– Богатырь! Слышал, дед? Русская порода! Датчане такими не выходят.
– Эй, вот не нужно датчан обижать.
– Как молодая мамочка себя чувствует? – спрашивала сноха.
– Вот прямо отлично, словно рожала не в первый раз. Груши вот просила завезти, но в магазине все деревянные.
– Ну откуда там взяться приличным грушам? – не унимался внук.
– Здесь бывают вкусные, просто сейчас вот не сезон, – внучка защищала новую родину даже в таких мелочах.
Как и дед, внук не мог простить сестру. «Это отказ от памяти, прошлого, языка и традиций, от семьи, от всего русского» – считал он. «Это просто зависть» – думала про него жена.
– Er det din bedstefar?* – прозвучал голос с датской стороны.
За внучкой возникло непримечательное мужское, но явно иностранное лицо в очках:
– Happy birthday, grandfather! Hi, everyone**.
– Han forstеr dig ikke alligevel***, – перебила внучка датского мужа.
– Хай, Йенс, – улыбалась сноха чужестранцу.
Матвей Данилович, держась за стол, поднялся и медленно пошаркал тапками к своей спальне. Он прикрыл за собой дверь и в темноте присел на краешек кровати. Со стенки чеканили время невидимые часы. Часы шли по кругу, а время вперед. Ход стрелок напоминал старику свист косы, он устало шепнул:
– Смертивжикпшик, е.
Следом за косой то ли гаснущая память возродила картину из детства, то ли он задремал и увидел сон. Изба под Иркутском. Нетесаный стол, за которым сидит его дед.
Рядом с ним его сыновья. Слева Данила, отец. Едят. Восемь сыновей. И ни одной дочери!
Троих убили на Первой мировой войне.
– Казерубил, – встрепенулся Матвей Данилович.
Четверых, в том числе Данилу, мобилизовал Колчак, и все они канули без вести.
Судьбы старика, кайзера Вильгельма и адмирала Колчака были связаны… Лица у всех за столом – как в дыму, неясные. Только от деда осталась в памяти длинная, извитая борода.
Как деда звали?
– Батютоданила, е… Дедакак…
Самый маленький, дядя Егорка, был младше Матвея Даниловича. Он погиб в Великую Отечественную.
Треугольник света вонзился в комнату и погас.
– Тишатыкис… Больноусталдин, е.
– Нет, это я. Скажи, ты чего ушел? – спросила дочь над самым ухом Матвея Даниловича. – Ты ведешь себя как ребенок.
– Идитутыдания, е.
Дочь заговорила мягче и тише:
– Ты опять злишься, что Настя уехала? Пятнадцать лет прошло.
– Какбезвины, е.
– Они выросли, мы постарели. Скажи, с чего им слушаться стариков?
– Дедвотежовойрукавице… Держалидетевнуков, – Матвей Данилович остановился перевести дух. – Померазвалилосе… Батюколчакувел, е.
– Времена изменились, – она взяла отца за руку. – Пошли. Не будем обижать свою семью. На, возьми очки. Скажешь, ходил за очками.
Ее задела нежность отца к дряхлому коту. Хоть немного нежности заслужила и она.
Матвей Данилович вернулся за стол. Беседа без него не прерывалась. Он надел очки и этим привлек к себе внимание.
– Дед, как твои дела? Как твое самочувствие? – спросила внимательная внучка.
– Кажиномально, – увеличенные стеклами глаза смотрели поверх окошка в Скандинавию.
– Тебе прислать, может быть, лекарства? Вот вдруг у вас там чего-нибудь нету…
– Настенька, ничего не надо, – оборвала дочь.
– Ладно! Безумно рада была вас всех видеть! Целую! Дед, еще раз с днем рождения. До связи! – послав воздушный поцелуй, внучка исчезла с экрана.
– Подарок, дед, – прокричал внук, осторожно поглаживая пальцами ноутбук. – Как захочешь, Дания на прямом проводе.
– Если что, Сережа научит, – прикрикнула сноха.
– Большое спасибо, – горячо, но сдержанно благодарила дочь. При всей любви к детям она не могла побороть чувства отчуждения. Ее время как будто остановилось. Для взрослых детей время продолжало рваться вперед. Она очень устала.
– Потрепались, е… Дания… – ворчал Матвей Данилович.
Напоследок правнуку дали слово:
– Дедушка Матвей, за тебя! – отчеканил он и быстро выпил стакан сока.
Правнук вспомнил, как в зоопарке он оказался у террариума, и от змеиной вони ему стало тошно и жутко. От прадеда исходил запах то ли близкой смерти, то ли лекарств, мочи и пота… Опять перехватило дыхание, к горлу подступил ужас, захотелось поскорее выбежать из-за стола.
Дочка со снохой понесли грязные тарелки на кухню, где шипел закипающий чайник.
Расставили чашки и блюдца. Вслед за сервизом посреди стола появился торт…
Матвей Данилович обернулся к дочери, несущей нож:
– Ленусяненадо… Писатнанегонезаставля… Колькотогрех, – жалобно шептал он.
Сноха стала накладывать куски торта на блюдца, внук взялся за чайник. Из уважения они делали вид, что ничего не замечают.
– Ты путаешь. Лена – это мама. Она умерла, очень давно.
Как раз напротив правнука на стене висел парный фотопортрет. Самый простой способ удивить молодежь – показать фотографии молодых стариков. Прадед, серьезный, коренастый и усатый, в плохо сидевшем пиджаке и без галстука, придерживал под руку довольно симпатичную девушку в скромном платье. Она умерла до его рождения, но правнук сразу почувствовал близость и сходство с ней.
– Ленусязавод… Непускаютевать… Стыдобаневымоюсь, – продолжал, задыхаясь, шептать Матвей Данилович. Хотя если бы не бронь от призыва, вряд ли семья собралась бы за праздничным столом пить чай и чествовать прапрадеда.
– Папа, ты устал. Пора ложиться.
Матвей Данилович взглянул на нее, точно спросонья, медленно сжимая кулак:
– Какговоришьсотце, е…
Конец торжественного вечера оказался скомканным. Недоеденный торт отнесли на кухню. В прихожей все еще раз поздравили Матвея Даниловича. Именинник слабо пожал руки внуку и правнуку, и гости ушли.
– Папа, пойдем, мыться надо. Десятый час, – сказала дочь, когда они остались вдвоем, и споткнулась о кота. – Тьфу-ты, Тихон, темное создание…
Изо дня в день Матвей Данилович просыпается с чувством привычной боли. Ноют колени, слезятся глаза, колет в боку. Очень хочется в туалет. На всякий случай на него надет взрослый подгузник, но из вредности и от недозабытой гордости он сгоняет с одеяла Тихона, спускает ноги в тапки и дошаркивает до уборной. Потом идет в зал делать зарядку. Он разводит и сводит руки, точно хочет громко хлопнуть. Сгибается в попытке достать кончиками пальцев пола, но пальцы не опускаются ниже колен. Появляется заспанная дочь.
Ругаясь на второй час, она укладывает старика обратно в постель. И так повторяется до трех раз за ночь…
По лестнице спустились молча. Только в машине, заведя мотор, сноха сказала:
– Матвей Данилович впадает, похоже, в детство.
– Жизнь никого не щадит, – ответил внук. – Хотя дай бог каждому настолько сохраниться в девяносто семь лет.
– Не поспоришь, – вообще сноха считала, что жизнь после восьмидесяти (ну хорошо, после восьмидесяти пяти), одолеваемая болезнями и слабоумием, есть достойное уважения, но все же недоразумение.
Внук взглянул через зеркало на своего сына:
– Эх, Серж, знал бы ты прадеда лет еще двадцать назад…
Наверняка, Свен вырастет в образцового датского господина, белокурого, доброжелательного и говорящего по-русски лишь «zdravstvuite» и «spasibo», да еще «na zdorovie» как тост перед рюмкой датской водки. Внук попытался представить себе встречу повзрослевшего Свена с прапрадедом. Матвей Данилович не почуял бы в чужаке-европейце родной крови. Да и праправнук вряд ли бы признал своего предка в дряхлом русском старике в рубашке и поношенных тренировочных штанах. Может быть, они бы нахмурили только одинаковые кустистые брови, разглядывая друг у друга удивительно похожие носы.
Хотя не исключено и то, что однажды корни притянут солидного датчанина в Россию, в бесконечные стужи Сибири, и, выгадав время, он посетит зимнее кладбище. Там с превеликими трудностями Свен разыщет могилы далеких близких покойников, в молчании возложит на снежные холмики по паре вялых гвоздик и по-датски подумает что-нибудь русское…
ПЕРВАЯ КАЗНЬ В МОЕЙ ЖИЗНИ
Дедушка берет накаченный до звона футбольный мяч. Молодой, еще шестидесятилетний, он бьет по мячу с такой силой, что тот взмывает вверх, сжимается до точки, до горящей на небе темной звезды, и начинает снова расти, летя с угрожающим свистом, точно снаряд, и… по моей пятилетней голове.
Память летит вслед за этим треклятым мячом. Вдруг вспомнил диалог со старшим братом-первоклассником про смерть и перочинный ножик:
– Вот этот ножик, – говорит он мне, – после моей смерти перейдет по наследству тебе.
– Спасибо, но я думал, мы будем жить одинаково, – отвечаю я бесхитростно.
– Ну я постарше, я на пару дней раньше умру.
Как рисунок орангутанга – глупые, но милые в своей неожиданности мысли.
Или разговор с мамой:
– Только научился платить, как… как… – я глотал слезы из-за деноминации рубля. – Ельцин козел!
– А ну не говори так! Вот соседи услышат, расскажут милиции, и нас с папой посадят.
Когда что-то ноет или болит, когда жалко себя и грустно, легче поверить, будто бы в детстве еще не было зла, обид, неприятностей и всего дурного… Но я вспомнил совсем иной случай.
Начиналось лето. Закончился первый класс. Я был в гостях у одноклассника Кости. На июнь я уезжал к дяде, а июль и август проводил на даче. Зашел к Косте попрощаться до конца лета.
Мы спорили про «Остров сокровищ»:
– Долговязый Джон Сильвер.
– Одноглазый Джон Сильвер.
– Да долговязый, ну.
– Сейчас водички попью и вернусь, – сказал Костя, уходя на кухню.
Я заметил на полке яркую пружинку всех цветов радуги, от каждого охотника до фазана. Вроде бы ее пускали красочно переваливаться вниз по ступенькам. И девчонки, кажется, прыгали через нее как через скакалку. Откуда такая пружинка взялась у Кости, не понимаю.
Я взял ее в руки, радуга растянулась до самого пола. Чтобы сделать бублик, я соединил концы, но пружинка перевилась. Попробовал распутать. Не получилось. Костины шаги.
Положил ее на место. Я представил себе ссору, скандал, наказание, разочарование родителей, его и моих. «А был на хорошем счету…» И еще в голове крутились непонятные, но страшные слова «возмещение ущерба».
Костя вернулся в комнату. Мы еще обсудили список литературы на лето, и я пошел домой, где меня пугал теперь каждый телефонный звонок. Я даже договорился с бабушкой в этот вечер первым брать трубку, надеясь перехватить скандал. Но телефон молчал.
В телевизоре без сил лежал на троне русский царь. Он тихо пел:
– Я чувствовал, вся кровь мне кинулась в лицо и тяжко опускалась… – он закрыл десницей глаза и вдруг с пения перескочил на вопль. – О, совесть лютая, как страшно ты караешь!..
Я заплакал.
– Ай да Мусоргский, – сказала бабушка, но вскоре переключила на бразильский сериал о страстях на фазенде.
Следующим утром мы поехали к дяде. Раньше, проезжая мимо бесконечных полей, я мечтал дойти до далеких деревьев у самого горизонта и погулять между ними. Но теперь, глядя в окно, я думал только о том, как в это самое время Костя проклинает меня. Что я наделал? Зачем мне вообще понадобилось что-то трогать дома у Кости?
Проехали Томск, потом хвойный лес в тучах гнуса и, наконец, добрались до деревни. С дядей я встретился уже совершенно больным.
– Ну, вот и вы, дети асфальта, – приветствовал дядя нас с братом.
Поначалу снились кошмары, как приходит милиция, надевает на меня наручники и ведет на суд. Приговор выносился то моими родителями, то Костей, а однажды я сам обвинял себя с высокой трибуны. Заодно милиция забирала родителей, за мои слова насчет Ельцина.
Я просыпался с чувством тяжкой, ноющей, безнадежной горечи. Хотелось уткнуться головой в подушку и никогда больше не вставать с постели. Но я вставал, завтракал, и становилось немного легче. Вскоре отчаянье наваливалось с новой силой. Тяжелее всего было вечером, с наступлением темноты… Я стал молчаливым, часто вздыхал и весь как-то суетился – хотелось спихнуть с себя это отчаянье, но что делать? «Что делать? Рассказать? – измученно думал я. – Нельзя. Страшно». Мама даже спросила, не болят ли у меня зубы. На всякий случай она записала меня к стоматологу.
Ни поездка на мотоцикле за кедровыми шишками, ни то, как дядя отгонял пустой канистрой назойливых и страшных свиней, ни даже рыбалка в затонах Томи не могли развеселить меня.
– Митька меня стесняется что ли? – спрашивал дядя у мамы. – Не пойму, ведет себя скромно.
– Да нет, какая скромность, – отвечала мама. – Тут первая любовь, я уверена…
Папа молчал, он тоже подумал про первую любовь, но не хотел подвергать меня излишнему любопытству взрослых. Несмотря на кажущуюся безучастность, папа всерьез задумался над вопросом и даже понял, кто бы из класса это мог быть.
– Улыбочку! Димка, ну-ка улыбнись.
– И на мой щелкни еще.
Дядя сфотографировался с племянниками, и мы поехали обратно. Недавно я наткнулся на эту фотографию. Теперь, когда все прошло и забылось, мне просто смотреть на нее и удивляться, как можно было всерьез страдать от запутанной пружинки. Дети же постоянно что-то ломают, они должны легко переживать… Хотя никому они ничего не должны.
Костя с пружинкой постепенно утрачивал очертания, и муки совести остались сами по себе. Казалось, все это навечно.
А может быть, муки совести – необходимая часть взросления? Наступил июль, и мы с братом очутились на даче. Жизнь других продолжалась счастливо и спокойно. Я завидовал.
Иногда, чтобы побыть одному, я прятался в зарослях клена. На месте усидеть я не мог, а для расхаживания из угла в угол там не было ни места, ни углов. Поэтому я стоял и, вздыхая, смотрел сквозь листья на дачную дорогу и большие ворота. Прошлым летом мы с братом открывали ворота для проезжавших машин, беря с них за это деньги… Теперь то хорошее время казалось чем-то бесконечно далеким.
«Все-таки рассказать? Брату, – думал я. – Он сможет посоветовать. Он пятиклассник».
– Все-таки рассказать Косте, как думаешь? – спросил я брата.
– Не стоит. Он ябеда. Может быть скандал.
– А маме?
– Хочешь разочаровать ее – рассказывай, – ухмыльнулся он. – Накажут.
Ничего нового.
– Что же мне делать? – напрасно я ждал облегчения.
Брат задумался.
– Купи на свои деньги такую же штуку. Потом придешь к нему, подмени незаметно.
– Он не мог не заметить! – я уже плакал.
– Ну, тогда я не знаю…
– Только не говори никому, пожалуйста!
А вдруг он ничего не заметил? Нет шансов, он не мог… И все же. Вдруг? Нет, этого не может быть… От надежды только хуже.
На выходных приехали родители. Брат сказал им:
– Скоро мой день рожденья. Хочу… Не знаю названия… Большая такая пружина всех цветов радуги. Хотя нет, слишком девчаче, ребята не поймут, – со злой усмешкой он смотрел на меня.
От надежды только хуже. Если остается надежда, не наступает смирение.
Хмурым июльским утром дедушка зашел в комнату проверить проснулся я или нет.
Начал он с присказки:
– «Так» сказали мы с Петром Иванычем.
Обычно я притворялся спящим, но никак не мог сдержать улыбку. Теперь мне не хотелось улыбаться, и я изображал сон совершенно серьезно. Дедушка тронул меня за плечо.
– Что такое, пижон?
Я открыл глаза, но ничего не ответил.
– Что за морда лица? Выглядишь так, будто у тебя неспокойная совесть.
Я вздохнул.
– Ты еще слишком мал для неспокойной совести. Подъем, боцман Дзюба!
Позавтракали. Дедушка вытащил из сарая велосипед. Я летел от ворот вниз по склону, проезжал по улочке, разворачивался у колонки и возвращался к воротам. Ветер свистел в ушах, и слезы щипали глаза. Я забыл обо всем и видел только зеленые пятна травы и камни, скакавшие под передним колесом.
Брат оторвался от телевизора. Мы улеглись на старую тахту. Дедушка достал из-под подушки потрепанную книгу про Шерлока Холмса и стал читать вслух… После обеда пошли на озеро. Из воды торчали камыши, крякала одинокая утка. Дачные ребята говорили, что есть тайная тропа, которая ведет на островок в заболоченной части озера. «Отличное место для логова Степлтона», – весело думал я.
Вдруг завыла собака. Я вздрогнул.
– «Остерегайтесь ходить по болотам, когда темно и силы зла властвуют безраздельно», – вспомнил дедушка и усмехнулся.
Вечером повторяли финал чемпионата мира по футболу. Французы опять забивали Бразилии три безответных мяча. Прекрасный день.
Я лег в постель. Пружины кровати заскрипели, и я вспомнил пружинку, пеструю, Костину, которую я испортил.
– Дедушка?
– Хочешь что-то сказать, барчук?
– Ничего. Хорошо Зидан забил, правда?
И все же, вдруг Костя не заметил? Нет, нет, нет… Скоро август и скоро мы встретимся.
Что будет? Такая мелочь испортила мне всю жизнь! Я же не плохой, за что мне это?
Изменить бы всего одну маленькую случайность в прошлом, не трогать проклятую пружину, и были бы хорошие каникулы!
Проходят дни, проходят и месяцы. Испорченное лето не может не завершиться. Я пошел к Косте без предварительного звонка. «Не знаю что, но что-то сегодня решится», – думал я. Самое страшное, что может быть – поссоримся и конец дружбе. До кулаков вряд ли дойдет. Попытаюсь объяснить, что куплю такую же новую. Как рассказать маме? Потом, все потом…
Совесть, как и любое чувство, не подчиняется логике. Доводы не успокаивали, я не верил, что все кончится. Я шел на первую в моей жизни казнь.
Костя открыл дверь.
– О, привет!
В том возрасте мы еще не жали друг другу руки, поэтому я просто прошел на место моего преступления. Немного удивился, что в комнате ничего не изменилось, и стал ждать.
Ох, Шерлок Холмс расколол бы меня за одну трубку…
– Весь список прочел? – вернулся Костя к июньскому разговору.
Пружина лежала на полке, переливаясь цветами от «как однажды Жак-Звонарь» до «городской сломал фонарь».
– Книгу по патриотической тематике прочел?
– Не успел, – ответил я и ненароком взял пружинку. Она была распутана.
– Что будешь делать? – спросил Костя.
Облегчение наступало постепенно.
– Скажу, что прочел «Войну и мир». Бабушка говорит, там про войну с французами.
Расскажу про Бородино.
«Гора спала с души» – на ум приходили одни банальности. Как за все это время я не догадался, что Костя ее распутает? С пружинкой в руках я сел на стул. Чтобы еще раз убедиться, что все позади, и хотя бы символически изменить прошлое, я опять соединил концы радуги. И она запуталась…
Я уставился на Костю, но он сказал:
– Дай. Я научился распутывать, – он покрутил ее и запросто разъединил концы. – Хочешь тебя научу?
– Нет, я запутываю, ты распутываешь.
– Ну ладно, пошли поиграем в комп…
С тех пор я много чего ломал в своей жизни, но не помню, чтобы совесть меня мучила так долго и беспощадно. Первый приступ болезни самый сильный, потом организм приспосабливается. Наверное, что-то такое происходит и с совестью…
Как же хорошо, когда ничего не мучает, ничего не болит! Я вышел на улицу. Теплый августовский вечер. Снова начинается жизнь. Теперь ничто не мешает мне быть счастливым.
Вроде бы еще лето, но воздух пропах горелой осенью, и небо приобрело осенний окрас.
Неужели конец? Да, кончено.
