ЛОВУШКА
Поначалу эта способность меня забавляла, хотя не мог бы сказать, где и при каких обстоятельствах ее приобрел, о чем думал тогда и что испытывал. Я узнал о ней в самый разгар юбилейных мероприятий в чужом городе, куда был приглашен в составе писательской делегации.
За окном гостиницы, несмотря на поздний час, гремели оркестры, водил хороводы и кружил в танце праздничный народ, отовсюду доносились соблазнительные запахи уличных кухонь… А с чего все началось, как это произошло? Ничего не припоминается, кроме ошеломительных застолий и бестолковых торжественных речей. Впрочем, накануне у меня была встреча с одним странным человеком, но никаких сведений о нем у меня не осталось, я даже не смог бы назвать ни одной детали его внешности. А в чем была его странность? Не помню. Мы долго о чем-то говорили, кажется, даже спорили… Но нет, не так-то легко вспомнить все случайные лица, – а сколько я их перевидал за эти дни и ночи – не упомнишь. Как будто всматриваешься в непротертое зеркало при тусклом свете.
А рассвет уже близок, и не мешало бы хорошенько выспаться перед отъездом. Но отчего я проснулся и почему лежу одетый?.. Ну да – скверный гостиничный номер, вечером, как водится, был очередной праздничный ужин, а в роли командировочного я и без того обречен на беспокойный сон в чужой кровати. Надо снова закрыть глаза, думать о чем-то приятном и попытаться уснуть. И, видимо, мне легко это удается, потому что сон начинается со знакомой уже картины в моем номере – передо мной все тот же странный человек, и он продолжает наш разговор, прервавшийся накануне. «Если не хотите, то можете отказаться от моего подарка, – говорит он обижено. – Но ведь вы сами этого хотели: говорили, что вам как писателю он совершенно необходим… Не знаю, не знаю… сначала просите, а потом бегаете за мной, упрашиваете забрать подарок. Не знаю, нехорошо это…» Он нехотя соглашается забрать у меня ту злополучную способность, о которой мы только что говорили, и теперь, следуя поставленному им условию, я должен снова выйти к людям и будто бы среди них я окончательно избавлюсь от его колдовства, иронично называемого «подарком».
Я лечу вниз по узкой гостиничной лестнице, едва не падая в обморок от головокружения, – я счастлив, как будто с меня сейчас снимут наказание смертью. Я бросаюсь в гущу толпы, улыбаюсь людям, заглядываю им в глаза, желая удостовериться, что от моей способности ничего не осталось. А у самого свербит внутри, рвет на части: ну скорее бы что ли, хоть бы из меня все удалилось подчистую, без последствий и напоминаний, мне бы махом одним – избавиться и забыть. Но нет, еще не ушло, я чувствую, она все еще во мне сидит и – о, ужас! – я по-прежнему все вижу, все слышу, все знаю! Как же это становится невыносимо. Однако надеюсь, что время, определенное для моей добровольной экзекуции, попросту еще не настало, надо дожидаться спокойно, без истерики – до чего же я невыдержанный!
Но стоять на месте нет никакого терпения, и я бегу по улице, стараясь не заглядывать людям в глаза, даже головы не поднимаю. Передо мной мелькают тысячи ног, а на тротуарах – оброненные и выброшенные вещи: лиловый шарфик от плюшевого медвежонка, тюльпан, сиреневый шейный платок, монеты, вон даже крупная купюра лежит, никем не замечаемая, резинка для волос, мандариновая кожура, затоптанные флажки и лопнувшие шарики, синий гуттаперчевый верблюд, пустые пачки из-под сигарет, четырехглазая багровая пуговица, песочного цвета женская перчатка… Возможно ли это вынести: каждая из этих вещей меня волнует, каждая представляет для меня историю, о каждой могу все рассказать. Вот, кстати, в чем заключается моя необыкновенная способность. Вещи – ладно, они не причиняют мне таких страданий, как люди. Но вот люди… Я вижу их мысли, читаю в душах, слышу движение крови по сосудам, даже шум от роста их волос, в особенности женского организма, течение всяких болезней у людей… Впрочем, полно и радостных переживаний, – но нет, все равно не желаю.
По всей видимости, я далеко забрел. Город, можно сказать, я совсем не знаю – весь день нас, как выводок утят, повсюду водил за собой человек из мэрии. Хотел было спросить у людей, где находится моя гостиница, но оказалось, что я не помню не только улицу, на которой она находится, но и ее названия. Я принимаю, как мне показалось, разумное решение: идти обратно по тому же пути, по которому добрался сюда. Но ведь в том-то и дело, что и путь этот я не разглядел в гуще беспорядочных уличных шествий. Ни одно здание, ни один магазин, салон или кафе, даже этот уютный скверик с фавном, венчающим густые перекрестные струи фонтана, – ну ничто не подсказывает местонахождения моей гостиницы. Будь что будет – я произвольно выбираю направление и двигаюсь ускоренным шагом.
Выхожу на площадь, – помнится, я и в самом деле пересекал нечто подобное, – оттуда (опять же наугад) выбираю одну из четырех уходящих от нее улиц и становлюсь на нее. Через сотню-другую шагов неожиданно сворачиваю вправо, от угла отсчитываю ровно семь минут ходьбы и прямо у сапожной будки беру влево. Надо понимать, что улицы в этих местах не совсем такие, как в центре: уже грунтовая дорожка ведет меня вниз, и после четырнадцатого по счету дома путь мне преграждает небольшая речушка с ажурным металлическим мостиком. Перехожу ее, пугая утомившихся от любовных игр лягушек, поднимаюсь наверх, ныряю под арку между двумя старинными домами и, миновав пустынный двор, оказываюсь на соседней улице, где напротив меня оказывается наша гостиница. Поднимаюсь по мокрой замшелой лестнице, взявшись за перила, пачкаю руки, скольжу и падаю, замочив штанину чуть пониже правого колена. С обсыпавшихся стен течет вонючая болотная вода. На первой же площадке меня встречает выросшее из пола хилое деревце с улитками на ветвях, рядом, устроившись у импровизированного столика – ящика, накрытого газетой, – распивают бутылку вина двое мужчин в спецодежде. На лестничной площадке известковые кляксы, откуда-то сверху приглушенный женский смех. К двери моего номера кем-то заботливо приставлен все тот же ажурный мостик, потому что подойти к ней невозможно из-за подтопления. Захожу в номер, за мной звучно захлопывается дверь, я тут же ложусь на кровать в одежде и, засыпая, мыслями оказываюсь за столом по случаю юбилея города, угощаюсь праздничными блюдами и напитками, любуюсь красивыми женщинами, а проснувшись среди ночи, вспоминаю разговор с тем незнакомцем, более того, вижу его перед собой. Ощущение такое, что мне он знаком – но вижу только темный силуэт и чувствую идущий от него холод. Я вскакиваю и неожиданно для себя начинаю умолять его забрать у меня способность читать в человеческих сердцах: «Мне трудно, понимаете, я перестал жить своей жизнью, я перестал смотреть на мир глазами обычных людей, я перестал быть счастливым – верните, прошу вас, верните прежние мои глаза, прежнее мое простое, доброе и наивное сердце…» Здесь я, кажется, даже пустил слезу.
Незнакомец мне явно сочувствует: «Ну что это с вами такое происходит? Что могло произойти в столь короткое время? Конечно же вы вправе отказаться от моего подарка. Однако хочу напомнить, что вы сами этого хотели: говорили, что вы писатель и должны обладать такой способностью; без этого, мол, не проникнуть в природу вещей, в тайны человеческой души. Это же ваши слова? Признаюсь, я в недоумении: сначала вы просите меня, даже упрашиваете сделать вам одолжение, а потом бегаете за мной с требованием забрать свой подарок. Помилуйте, я отказываюсь понимать такое ваше поведение – нехорошо, прямо скажем, нехорошо…»
Заметно, что незнакомец раздражен, не находя больше слов, он замолкает и садится на мою кровать. Впрочем, тут же наигранно вскакивает и, по всей видимости, желая уйти, кружит по комнате в поисках плаща и зонта (они у входа на вешалке). Но вдруг – возможно, не желая больше слышать моих нескончаемых сбивчивых уговоров, а может, просто сжалившись надо мной, – все же соглашается освободить меня от злополучной, непосильной для меня способности. А теперь, следуя все тем же его условиям, я должен выйти на улицу – и будто бы там я окончательно освобожусь от его колдовства, которое он насмешливо называет «подарком».
Я лечу вниз по узкой гостиничной лестнице, устланной новой красно-серой дорожкой, везде чисто прибрано, цветы в больших вазах, чистые занавески и все такое прочее. Я едва не падаю в обморок от головокружения, – я счастлив, как будто мне только что отменили смертную казнь. Я выбегаю на улицу, заглядываю в глаза прохожим, улыбаюсь им… И вдруг понимаю, что в который уже раз за эту ночь проделываю одни и те же бессмысленные действия. И начинаю догадываться, что, как бы я ни поступил, по какой бы улице ни ходил, какую бы дверь ни открыл в любом из домов этого города, я снова и снова буду оказываться в этом мрачном гостиничном номере, буду встречать там таинственного незнакомца, и он раз за разом – поди узнай, по какой причине, – будет отправлять меня по этому запутанному, нескончаемому и заколдованному маршруту.
ПОЛЕТ
Удаляясь за постельными принадлежностями в комнаты, хозяйка оставила меня в передней – возле лестницы с крутым изгибом, ведущей в мансарду. В открытую дверь я увидел приготовленную для сна кровать, куда от смущения юркнула под одеяло девушка в короткой ночной сорочке телесного цвета и, сейчас же высунув голову, с любопытством посмотрела на меня. Того, что я успел заметить – сильные красивые ноги, гибкое тело, ниспадающая на глаза челка, из-под которой на меня с интересом глянули черные глаза, – было достаточно, чтобы потерять самообладание в моем молодом возрасте, когда кровь волнует любая симпатичная девушка. Если я верно себе представляю невесомость, то, вероятнее всего, я попал именно в подобное состояние. Но для большей ясности происходящего я бы назвал это сновидением, потому что в тот момент потерял всякую связь между этим домом, девушкой и причиной, что меня сюда привела.
Неизвестно, сколько я простоял у лестницы – я успел пережить несколько прекрасных видений с этой девушкой, – а вновь возникшая хозяйка произнесла, что чего-то не находит, и, вполне возможно, что это «чего-то» она искала долго. «Э-э, не смотрите, – сказала она, закрывая передо мною дверь, – не положено. Утром она уезжает, каникулам конец. А то разве сдала бы вам комнату, не тут-то было, держите карман шире – знаю я вас».
Проводив наверх, хозяйка уведомила меня, что кровать поставим только завтра, одну ночь можно провести и на раскладушке, ничего со мной не случится, раз напросился. Сам виноват, что мне негде ночевать, ведь сказано же было – только с завтрашнего дня сможет принять. Раскладушку попросила у соседки, так что обращаться с ней осторожно – на край не садиться, резко не ворочаться, не прыгать, а то она всякого насмотрелась. У изголовья ночник, он достаточно яркий, при нем можно читать. Окно, если холодно будет, закроете. А книгу здесь любую можно написать, даже самую лучшую в мире, в этой части района всегда тихо и спокойно. Вот шкаф, вот стол, вот лампа настольная, вот кресло, даже ковер с осенью и улетающими птицами – что еще нужно молодому писателю для работы? – была бы голова на месте.
Я улегся и долго подыскивал телу удобное положение, вспоминая, что с детства не приходилось спать на раскладушке. В постель взял книгу, но не читалось – не выходила из головы дочь хозяйки. Тогда я положил книгу на пол у ножки раскладушки и выключил свет, с удовольствием соглашаясь с мыслью, что только женщина может отвлечь меня от чтения. Глядя на скошенный потолок, мастеровито раскрашенный фосфоресцирующей краской под звездное небо и сейчас таинственно мерцающий от лунного света, я мысленно отправился на первый этаж. Я вдыхал запах постели, напитанный природным ароматом молодой женщины, гладил кончики раскиданных по подушке волос, осторожно проникал под одеяло и водил рукой по ее упругому телу. Я думал, что на самом деле волшебством можно назвать только ощущение от прикосновения к женщине, и ничто другое не может быть названо таковым. Во всяком случае, волшебством высшего порядка, настоящим, истинным, – ибо оно ни с чем не сравнимо, а сила воздействия на мужчину никоим образом не может быть объяснена. Удивлялся, как можно быть серьезно поглощенным чем-то другим, нежели любовью к женщине, и считал всякую жизнь, даже самую героическую, лишенной смысла без женской привязанности.
Усталость начала меня одолевать, и последняя мысль, воплощением которой, без сомнения, выступала дочь хозяйки, стала смешиваться с другой. Я стоял в проеме окна, окно находилось в каменной квартире, квартира была вырублена в скальной огромной стене, а в скальной той стене – невероятное количество таких же квартир. Она неожиданно появилась из сумеречной глубины комнаты, безупречно нагая и сияющая необъяснимой радостью, и предложила полетать. Только тогда я заметил, как изо всех окон вылетают пары и устремляются в небесные выси, причем все обнаженные, один лишь я одет в какое-то жалкое тряпье. Страх перед высотой был неподдельным, не из мира снов, а являлся давнишним и устойчивым моим пороком, преодоление которого не представлялось возможным. Но меня кто-то толкнул сзади, и я накренился вперед без вариантов за что-то уже ухватиться, но она в тот момент взяла меня за руку, и мы полетели. Далее я боролся уже не со страхом, а с тем неожиданным восторгом от полета, который чересчур сладко обжигал мое сердце и внушал опасение внезапной смерти.
Мы отделились от других и, взяв направление к огромному зеленому массиву, очень скоро оказались над ним. Тут она сказала мне: «Ну что, нырнем туда?». И, не дожидаясь моего ответа, она спустила нас вниз, под тенистые своды могучих вековых деревьев. Мы летели через летний густой лес, и мне казалось: я понимаю душу леса – всех его обитателей и всех растений, слышу движение соков, тайную жизнь зверей и все запахи цветов по отдельности. Мы неслись, не огибая стволов деревьев, а прямо через них, как будто наше счастье позволяло нам безо всякого для себя ущерба нарушать все законы природы.
На одной из опушек мы взяли круто вверх и вмиг оказались среди застывших на небе облаков, прорезаемых лучами солнца. Здесь творилась самая настоящая жизнь: солнечный свет оживлял их становище – он играл с облаками, заставляя их то улыбаться, то грустить, то красоваться друг перед другом своими красочными подпалинами. Было не счесть обилия и разнообразия цветовых оттенков, ставших вдруг доступными нашему взору. А внизу нам открылся немыслимой величины океан, который также затевал с нами игру своими бликами. Мы приближались к самой воде, дразнили высокие волны, касаясь их гребней пальцами ног, а они неотступно повторяли за нами броски, чтобы схватить и сделать своими пленниками. Но мы без боязни их седлали и катались на них, пока занятие это нам не надоело. А потом мы встали над бушующим океаном и сладко целовались, не зная времени, не имея никакой иной цели, безотчетно проваливаясь в бездонные глубины наших наслаждений. И ее беззвучный голос мне любовно сообщал, что она – с земли, а я – с неба и с меня все еще сыплются неостывшие осколки далеких космических миров.
Трудно сказать, где нам пришлось еще побывать – боязнь примешать сюда воспоминания из другой жизни удерживает меня от дальнейшего описания нашего воздушного путешествия. Невозможно забыть лишь последнее место пребывания – высоченную гору, встретившуюся нам на пути. Вершина горы казалась одинокой, как одиноки во Вселенной были в тот час и мы, взлетевшие по какой-то причине сюда, – должно быть, в последний раз взглянуть на густое звездное небо и на спящий мир. Она поставила меня на самый кончик вершины, который и в самом деле был заострен и больно покалывал мою правую ногу. Легко удерживая равновесие, я глянул вокруг, затем наверх – и сердце мое чуть не выскочило от красоты того, что предстало взору: мир, в котором я живу, и жизнь моя показались в тот момент величественными, как воздух, как свет солнца, как звездное небо над нами. О своих впечатлениях я хотел рассказать моей спутнице, но ее уже не было. Как же так? Неужели она меня оставила и улетела? И тогда я вспомнил, что в продолжение всего нашего путешествия она держала меня за руку, а сам я, оказывается, летать не умел. Я стал лихорадочно искать ее в надежде на помощь и в какой-то момент глянул вниз – я стоял не на вершине скалы, а на шатких стульях, поставленных один на другой. Они поднимались от земли, которую из-за плотных грозовых облаков не было видно. Разом погасли звезды, пирамида из стульев накренилась, и я упал в холодную бездонную ночь….
Открыв глаза, я тут же включил свет и обнаружил, что раскладушка раздавлена. Опорные ее ножки, сорванные с фиксаторов, лежали на полу. В нескольких местах был разломан сплюснутый от удара алюминиевый корпус. А из рассеченного моего лба на обложку книги мерно капала темная кровь, быстро холодеющая на осеннем предутреннем воздухе.
