Ахсарбек ГАЛАЗОВ. ПИСЬМА ВНУКУ

(Окончание. Начало см. «Дарьял» 1’2023)

ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ

25 мая 2010 года

У меня, дорогой Азамат, есть друг – Хаджимурза (Хаджи) Колиев. Хаджи часто повторял для молодежи осетинскую народную мудрость: «Цы обауыл лæууыс, уый нымай хæхтæй бæрзонддæр»1. Смысл этой народной поговорки сводится к тому, что каждый человек обязан свой дом, свое село, свой город, в котором он родился, рос и воспитывался, почитать, сохранять их традиции, внимательно и заинтересованно относиться не только к членам своей семьи, но и к своим соседям, к жителям родного села, деревни, города, беречь честь своей малой родины. Без этого нет и не может быть любви к своей республике, к своей стране, к миру.

Представители нашего народа, желая подчеркнуть планетарный характер творчества великого осетинского поэта Коста Хетагурова, часто приводят вот эти строки из его стихотворения:

Весь мир – мой храм,

Любовь – моя святыня,

Вселенная – отечество мое…

Это искреннее признание поэта о своем отношении к миру и к человечеству. Но, определяя истоки этой любви, следует не забывать другое признание поэта:

Люблю я целый мир, люблю людей, бесспорно,

Люблю беспомощных, обиженных, сирот,

Но больше всех люблю, чего скрывать позорно? –

Тебя, родной аул и бедный наш народ.

За вас отдам я жизнь… все помыслы и силы, –

Всего себя лишь вам я посвятить готов…

Вы так мне дороги, так бесконечно милы,

Что сил нет выразить, что высказать нет слов!..

Я привел тебе эти строки Коста Хетагурова для того, чтобы ты понял, что любовь к миру, к человечеству, к планете, на которой мы живем, начинается с любви к маленькой частице земли, на которой ты родился, к дому и семье, где ты растешь и воспитываешься, к улице и соседям, в ежедневном общении с которыми проходит твое детство.

Человеку может не повезти в жизни, он может расти среди людей злых, безнравственных, порочных… В этом случае под влиянием обстоятельств человек незаметно для себя постепенно уподобляется им, становится одним из них. Мне повезло: мои детство, отрочество, юность, первые годы взрослой жизни прошли в Хумалаге. В этом большом селении все служило воспитанию порядочных людей: и семья, и школа, и работа, и сама атмосфера на улице, в общественных местах, и примеры отношений между старшими и младшими, мужчинами и женщинами – все способствовало воспитанию в молодых людях трудолюбия, ответственности, честности, благородства.

Сегодня, по прошествии восьми десятков лет, дорогой Азамат, признаюсь тебе, что все хорошее, что есть во мне как в человеке, было заложено в Хумалаге во времена моего детства. После Хумалага мне посчастливилось бывать по работе во многих городах и населенных пунктах нашей страны и за рубежом, встречаться, общаться и работать с интересными людьми: большими писателями, деятелями науки, культуры, искусства, политиками. Но, оглядываясь на весь пройденный жизненный путь, анализируя его шаг за шагом, год за годом, признаюсь тебе: в мире для меня были и остаются самыми дорогими и близкими Союз Советских Социалистических Республик (СССР), в Советском Союзе – Россия, в России – Осетия, в Осетии – Правобережный район, в Правобережном районе – селение Хумалаг.

Я побывал в таких прекрасных городах, как Москва, Ленинград (Санкт-Петербург), Баку, Тбилиси, Киев, Минск, Дели, Прага, Лондон, Париж, София, Бухарест и многих других. Везде было интересно. Поражали архитектура, музеи, театры, парки, концертные площадки. Остались в памяти встречи и общение с учеными и деятелями искусства, простыми людьми.

Но скажу тебе честно, по совести, дорогой друг, что для меня ни один из самых значительных и интересных из перечисленных мною городов не может сравниться по теплоте и душевности с Хумалагом; ни в одном из них, даже самом большом и значительном, я не нашел более красивых, добрых, внимательных и обаятельных людей, чем в Хумалаге.

К сожалению, друг, я не могу показать тебе моего Хумалага: мой Хумалаг в моей душе – это страна моего детства.

Будь здоров, дорогой.

Дед.

25 мая 2010 г.

ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ

8 июня 2010 года

В тот первый приезд в Хумалаг с селом я так и не познакомился. В памяти сохранились только те впечатления, которые остались от захватывающей поездки на бидарке вместе с отцом; доб­рое, светлое в красивых морщинках лицо, шершавые и вместе с тем теплые, нежные руки бабушки; первые мои «трудовые» успехи под руководством дедушки; игры с ягнятами и козлятами.

В этот раз, когда утром 3 мая 1934 года я проснулся в объятиях любимых дедушки и бабушки, которым меня, крепко спящего после Бесланского ипподрома, передал накануне, сняв со своей брички, лучший наездник республики Ханджери Хабаев, я чувствовал себя взрослее и разумнее: совсем недавно, четвертого апреля, мне исполнилось пять лет. Очевидно, Азамат, с этого возраста начинается мое знакомство с нашими родственниками и соседями, с обстановкой и порядками в селе, с взаимоотношениями людей.

Из года в год мои познания о Хумалаге и его жителях расширялись, углублялись, я сам становился частицей Хумалага и постепенно врос в него до такой степени, что впоследствии ни большие города, ни высокие должности и положение, ни значительные люди, с которыми меня сводила жизнь, не могли приглушить чувства любви к родному селу и восхищения его жителями: мудрыми старшими, удивительно хлебосольными, верными и добрыми женщинами, красивыми, мужественными и обаятельными юношами и девушками; детьми – моими сверстниками, с которыми было интересно играть, говорить, рассуждать. С детьми, из которых никто не оставил в моей памяти и тени обиды.

Первое впечатление, которое отложилось в моей памяти, – это чистота улиц, дворов, даже прилегающих к селу лугов и пастбищ. Тогда не было в селе асфальтированных улиц и дворов. Только главная улица, на которой размещались правление колхоза, сельский совет, дом культуры, больница и поликлиника, средняя школа, почта, другие общественные учреждения, была вымощена булыжником. Во всех дворах площадки, прилегающие к жилому дому, были покрыты шелковистой низкорослой мягкой травой, по которой было приятно ходить босиком, даже посидеть или полежать на ней, постелив под себя циновку или какое-либо легкое покрывало.

Вдоль всех длинных улиц, прилегающих к домам, были за низкими заборчиками высажены цветы, деревья с широкой листвой, дававшие большую тень и защищавшие сидевших на лавках соседей от летнего солнца. По всем улицам были прорыты арыки – узкие и неглубокие русла маленьких речонок. Эти русла рек, протекавших по селу, были отведены от главной реки, которая брала свое начало где-то в районе Камбилеевки, поэтому официально называлась Камбилеевкой. А жители Правобережного района, не только нашего села, называли ее Хумæллæджы дон (река Хумалага).

Во времена моего детства она была очень полноводной, быстро и легко несла свои воды в Терек, а потом они вместе за Моздоком образовывали огромную реку, которая впадала в Каспийское море, освежая его своими родниковыми источниками.

Особо, Азамат, хочу тебе рассказать о том, как ухаживали в Хумалаге за улицами. Каждый дом имел свой участок улицы, за порядок на котором отвечал хозяин дома. Обычно рано утром, после того как скотина отгонялась на пастбища, молодые женщины и парни поливали водой из уличных речонок проезжую дорогу, тротуары, цветники и декоративные деревья; подметали улицу, сгребая мусор в маленькие кучи. Потом собирали их в корзины или ведра и относили во двор, высыпали в специально для этого вырытую яму, а яму закрывали большой деревянной крышкой. Если среди мусора попадались сухие веточки, щепки, бумага, солома, – все это сжигалось возле ямы, а образовавшаяся зола, после того как остывала, сбрасывалась в ту же яму. Если в доме жили престарелые люди, их участок без всяких просьб и напоминаний убирали девушки и юноши из соседних домов.

Это был порядок, наверное давно заведенный умными людьми, усвоенный и неукоснительно поддерживаемый всеми жителями села. К нему привыкли, как привыкают люди ежедневно умываться, чистить зубы, убирать постель и свое жилище. Были и люди, специально уполномоченные для того, чтобы следить за этим порядком. Тогда, насколько мне помнится, не было никаких соревнований за лучшую улицу, лучший дом, лучшее село. Все делалось без всякой корысти и лишней похвалы. В конце концов, люди понимали, что все это они делают для себя, для своего удобства и своего здоровья.

Правда, был один человек, который в неделю один раз обязательно проходил по твоей улице, внимательно все осматривал, переговаривался с жителями села, в основном с мужчинами, о всяких житейских делах. Это был участковый милиционер. Звали его, если я правильно запомнил, Мулдар. Это был крепкий мужчина средних лет, всегда подтянутый, застегнутый на все пуговицы своей милицейской форменной одежды. Ходил он медленным, но твердым солдатским шагом, говорил негромким, но внушительным голосом.

Замечаний он почти не делал. Если заметит какой-нибудь беспорядок, остановится, назидательно покачает головой и идет дальше. Что самое удивительное, вот эта короткая остановка и покачивание головой воспринимались как укор нерадивому хозяину или хозяйке дома и действовали эффективнее, чем окрик или брань начальника.

О, Мулдар! Бахатыр кæн. Сывæллоныл фæдæн æмæ бырæттæ айрох кодтон2, – спешила объяснить или, вернее, извиниться за свою недоработку иная хозяйка дома и мгновенно устраняла недостаток.

Мулдар понимающе улыбался, поглаживая сверху вниз свою узкую бородку, и сочувственно спрашивал:

Ӕмæ куыд у ныр кæстæр? Йæ къух ма риссы?3 – и, не дожидаясь ответа, шел дальше по улице своей неспешной твердой походкой.

В один из майских дней, примерно через две недели после моего приезда, мы сидели с дедушкой на новой лавке, которую смастерили и поставили перед нашим домом под невысоким деревом с широкой кроной. Дедушка мне рассказывал очередную историю из своей жизни во время пребывания в Америке. Его прервал своим почтительным приветствием участковый Мулдар:

Дæ бонтæ хорз, нæ кадджын хистæр, Къамболат, æмæ æнæниз-амондджынæй цæр дæ кæстæрты кæстæртимæ!4

Мулдар! Алыбон дæр нæм æгасæй цу æмæ бузныг дæ арфæтæй. Мах мæнæ мæ бæппуимæ бандон сарæзтам æмæ йæ иртасæм: бæззы æви нæ бæззы бадынæн. Курын дæ æмæ махимæ абад, хуыздæр та мидæмæ: нæ зæронд нæ кæд истæмæй хорз фенид5.

Бузныг, Къамболат, нырма мын бирæ куыст ис. Хорзæй баззайут6, вежливо попрощался участковый и собирался уже уходить, когда дедушка спросил его:

Мулдар, æмæ дæ дамбаца хорз æхсы?7

Мне показалось, что эти слова дедушка произнес с едва заметным веселым смешком.

Хуыцауæй бузныг! Кæстæртæм нырма нæ ныхас хъуысы, æмæ нæ æнæ хæцæнгарзæй дæр æмбарынц8, – с этими словами Мулдар неспешно удалился.

Особый интерес у меня вызвал не сам участковый, а его револьвер, красивая черная рукоять которого виднелась из кожаной кобуры. Я стал упрашивать дедушку рассказать мне про него: сколько патронов вмещает барабан, на какое расстояние стреляет и тому подобное.

Дедушка рассмеялся и рассказал мне, что это «оружие» смастерил Мулдару он, когда узнал, что его кобура набита простой бумагой. Револьвер получился как настоящий: со стволом, прицелом, барабаном для патронов, спусковым крючком, рукояткой.

Стрелять он не может, – сказал дедушка, – потому что изготовлен из дерева. Да у Мулдара и нужды не было в том, чтобы из него стрелять: на его участке уже много лет все спокойно.

Меня, Азамат, это тогда разочаровало. А сегодня, когда в десятки раз выросли штаты милиции, когда каждый милиционер вооружен не только пистолетом, но и автоматом Калашникова с полным боекомплектом, когда у каждого большого и даже маленького начальника есть вооруженная охрана, почти каждый день мы слышим о том, что и простых людей, и начальников, и олигархов грабят, похищают, убивают… И многочисленная милиция не может это прекратить. Именно поэтому сейчас, в это время, богатое техникой, товарами и новыми изобретениями, я вспоминаю бедные годы моего детства и считаю их счастливыми, потому что мою жизнь, жизнь моих родных и близких, жизнь жителей большого Хумалага и небольшого селения Брут мог защитить один участковый милиционер Мулдар, для которого мой дедушка Бабзе смастерил игрушечный пистолет.

На этом отдохнем, дорогой друг.

Дед.

8 июня 2010 г.

ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ

9 июня 2010 года

Наша улица примыкала к шоссейной дороге, выходившей из села и пересекавшей, кроме нашей, еще две крайние улицы. Эта дорога, вымощенная булыжником, связывала Хумалаг с районным центром Бесланом и проходила через селение Новый Батако. По этой дороге впоследствии мне приходилось часто ходить пешком из Хумалага в Беслан на железнодорожную станцию; из Беслана в Хумалаг, когда возвращался домой из Орджоникидзе пригородным поездом до Беслана, а потом пешком до Хумалага; или из поселка Бесланского маисового комбината (БМК) в Хумалаг каждую субботу вечером после уроков в средней школе № 2 города Беслана, где я окончил начальную школу; в воскресенье вечером, когда шел обратно из Хумалага в Беслан, чтобы в понедельник утром не опоздать к первому уроку. Но обо всем я расскажу тебе попозже, когда еще немного подрасту и стану школьником.

А сейчас вернемся к нашей улице и к ее началу. Дорога, от которой начиналась наша улица, имела еще одну особенность: от нее начиналась часть села, которую коренные хумалагцы называли «Хох» (гора), а другие – «Хидыхъус» (буквально «ухо моста» – в смысле окончания моста населенным пунктом). Так называлось большое горное селение в Куртатинском ущелье. Село располагалось на правом берегу бурной горной реки Урсдон (Белая река), через которую в районе Хидикуса был перекинут мост. Он связывал Куртатинское ущелье с Цейским, с населенными пунктами, здравницами, святилищем Реком, находящимися в Цейской котловине.

Жители Хидикуса позже других жителей Хумалага переселились с гор на плоскость, поэтому пренебрежительно какое-то время назывались «хохæгтæ» (горцы). Это исходило в основном от незначительной неразумной, чванливой части хумалагцев, позабывших о том, что они сами были такими же горцами и совсем недавно переселились из своих горных поселений на равнину.

Разумеется, мой дед не относился к неразумным людям и уважал всех жителей хумалагского Хидикуса. У него были здесь друзья среди Куловых, Колиевых, Боговых, Таучеловых, Басаевых… Особенно теплая дружба их связывала с Налыком (Налыхъ) Басаевым. Эта дружба была основана на их отношении к труду крестьянина, на их стремлении добрыми советами помочь молодым людям найти правильную дорогу в жизни, на их критическом отношении к новым порядкам, нарушавшим, по их мнению, веками складывавшиеся традиции чистых нравственных отношений между старшими и младшими.

Габоси, дæ фарн бирæ уа! – сказал однажды своему другу Налык. – Нæ кæстæртæ ныхас нал æмбарынц, æмæ дæм уый куыд кæсы?9

Налыхъ, хистæр-кæстæры æгъдау куы фесæфа Ирыстоны, уæд нæ адæм кæрæдзийы нал æмбардзысты. Æмæ уæд сæфтмæ æрцæудзыстæм. Фæлæ мæ алыварс цы кæстæрты уынын, уыдон мын ныфс дæттынц. Уырны мæ: нæ фæстæ цы фæлтæртæ цæуынц, уыдон нæ фыдæлты кад æмæ намыс дарддæр ахæццæ кæндзысты, бафтаудзысты ма сæм сæхи зонд æмæ хъару10, – закончил с оптимизмом мой дедушка Бабзе.

Это был небольшой фрагмент из разговора, который я услышал во время одной из их очередных встреч. На этот раз (а это был первый), прежде чем отправиться к Басаевым, дедушка попросил бабушку:

Тохъон! Уæртæ ма уыцы фæткъуыйæ йæ дзæбæхтæй авзар æмæ, Налыхъ цы наливкæ уарзы, уый стыр авджы ныккæн. Мах бæппуимæ нæ хорз хæлары бабæрæг кæнæм11.

Бабушка быстро собрала все в небольшую корзину, от себя еще добавила ею изготовленный любимый Налыком молодой домашний сыр, и мы с Бабзе отправились в путь. Путь был не очень далекий: собственно, та часть Хумалага, которая переселилась из Хидикуса, была продолжением нашей улицы. По нашей стороне улицы мы прошли вдоль домов Кудзиевых, Чшиевых, Цалоевых, Дзубиевых, миновали перекресток, прошли дома Боговых, Гаппоевых, Куловых и, не доходя до дома Колиевых, оказались перед большим кирпичным домом Басаевых.

На лавке перед домом, опираясь на красивый посох и задумчиво наблюдая за детьми, играющими в футбол, сидел сам Налык. Наше появление для него было неожиданным, и он без всякой наигранности удивился и обрадовался обычному приветствию дедушки.

Дæ бонтæ хорз, Налыхъ! Дæ сабийы бонтыл хъуыдытæ кæныс?12 – сказал дедушка и, не дожидаясь приглашения, присел рядом, мягко опустив руку на его плечо.

Габоси! Дæ цæрæнбонтæ дын Хуыцау бирæ æмæ амондджын скæнæд: хур аныгуылди, фæлæ мын æй ды фæстæмæ скæсын кодтай13, – волнуясь, ответил Налык.

Он обласкал и меня, поинтересовался здоровьем отца и матери, попросил передать им добрые пожелания. После этого он позвал старшего из игравших в мяч детей и наказал ему принять меня самым достойным образом.

Они зашли в дом, а я постепенно, преодолевая смущение, вошел в компанию детей, втянулся в игру, и через десять минут было трудно отличить, кто из нас хозяин, а кто гость. Впоследствии многие из них со мной учились, работали, дружили. Я не буду называть их имен. Скажу только, что среди них были дети из самых разных фамилий: Басаевых, Боговых, Гаппоевых, Куловых, Таучеловых, Дулаевых, Дзтиевых…

Уже начало темнеть. Постепенно наша детская компания стала редеть. Закончили свое застолье и задушевные беседы Налык и мой дедушка. Они вышли из дома, о чем-то беседуя и споря. Вспомнили и о моем существовании. Налык и его невестка Веркá, жена старшего сына Бабега, работавшего председателем колхоза, пожалели о том, что ничем не накормили меня. Я выразил им благодарность за заботу и заверил, что сыт и интересно провел свое время с детьми. Веркá быстро вернулась в дом, вынесла большой пакет с конфетами и, несмотря на мои протесты, вручила их мне, убеждая, что они предназначены не столько для меня, сколько для моей любимой бабушки и ее дорогой тети. Дело в том, что Веркá была тоже из фамилии Цалоевых, и моя бабушка Готта доводилась ей троюродной тетей. Этот довод убедил меня, и я уверенно взял пакет. Однако этим подарком дело не ограничилось.

Чындз! – обратился Налык к Веркá. – Мæнæ лæппу сывæл­лæттæн цы порти æрласта, уый-ма рахæсс14.

Она немного заколебалась, потом решительно вошла в дом и вынесла в продуктовой сетке новый футбольный мяч и передала Налыку. Тот позвал меня к себе, нежно погладил по голове и вручил мне этот подарок. Это был на тот момент самый большой дар в моей жизни. Быть обладателем настоящего футбольного мяча в наше время мальчику моего возраста было престижным. Мое положение, мой авторитет сразу поднимались на недосягаемую для многих высоту. Отныне я, обладатель настоящего, кожаного, сделанного по всем спортивным правилам футбольного мяча, мог диктовать свои правила игры и собирать вокруг себя мальчиков и в Хумалаге, и в Беслане. Тебе, Азамат, сегодня, когда детям доступны всякие мячи, трудно понять меня. Но по тем временам это был царский подарок. Конечно, Налык лишил этого мяча своих внуков, для которых мяч представлял не меньшую ценность. Но почему-то в тот момент я об этом совсем не подумал. Нехорошо. Это я сегодня понимаю и мог бы вернуть внукам Налыка взамен даже десять мячей. Но, к сожалению, они в них уже не сыграют, потому что такие же старые, как я.

Твой дед.

9 июня 2010 г.

ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ

14 июня 2010 года

На второй день после посещения Басаевых дедушка разбудил меня рано утром и предложил вместе с ним отогнать нашу скотину – двух коров, молодого бычка, трех овец и козла – в колхоз, где собирали стадо и отару из личного скота селян. Для них колхозы выделяли пять пастбищ. Тогда в Хумалаге было два колхоза. В первый колхоз, который был образован для верхней части села (уæллаг сых) и носил имя Молотова, входили мы. Второй колхоз, имени Сталина, объединял крестьян нижней части села (дæллаг сых). Хумалаг и сейчас четко разделяет широкая дорога, которая проложена от магистральной автотрассы Москва – Владикавказ, Москва – Беслан – Баку. Фактически эта дорога является своеобразным перекрестком – центром, где сосредоточены средняя школа, магазины, поликлиника и больница, сельская администрация.

На территории каждого колхоза для домашнего крупного и мелкого рогатого скота имелись по два стада и по две отары. Кроме того, какое-то время жители верхней части села (Хидикуса) имели свое стадо и свою отару. Так было во времена моего раннего детства. К тому времени, когда мне исполнилось одиннадцать лет и я навсегда приехал в Хумалаг, никто уже не отделял жителей Хидикуса от остальных хумалагцев. И колхозы объединили в один колхоз имени Сталина. К твоему сведению, на моей памяти колхоз в разное время возглавляли три председателя из «Хидикуса»: Бабег Басаев, Хаджи Колиев и Алыка Басаев. Все они были отличными руководителями и почитались всеми жителями села. Но вернемся к нашим домашним коровам, бычку, овцам и козлу.

Мне еще хотелось спать, но я вскочил, быстро оделся и уже за воротами на улице догнал дедушку. Впереди него шли коровы, бычок, овцы, за ними важно следовал огромный козел с большими ровными и острыми рогами, с хохолком между ними и красивой темно-бурой гладкой шерстью. Это был мой любимый рыжий игривый козленок, который за год потемнел и стал теперь вожаком отары. Я окликнул его:

Дзыгы! Дзыгы! Дзыгы!

Он остановился, повернул ко мне свою красивую рогатую голову с хохолком, дождался, когда я подойду к нему, и, как прежде, когда еще был козленком, лизнул мою руку шершавым языком. Немного постоял, потом мотнул головой, как бы извиняясь за свою занятость, и пошел за другими. За селом он уже важно вышагивал впереди отары, над которой, гордо покачиваясь, возвышалась его голова с красивыми ровными рогами и черным хохолком. Вот так, друг, мой маленький игривый козленок Дзыгы всего за один год вырос и превратился в статного бодза (бодз – это осетинское название козла – вожака отары).

Хорошо, что я не поленился, так рано встал и пошел вместе с Бабзе отгонять скотину в стадо. Этой важной частью крестьянского труда, которой фактически начиналась жизнь села, деревни, занимались в основном женщины, старики и дети: работоспособные мужчины, молодые люди, юноши и девушки задолго до этого, уже на утренней заре, трудились или на косовице, или на прополке, или на уборке ранних овощей и других сельскохозяйственных работах, требовавших для своего выполнения утренней или вечерней прохлады. Наверное, поэтому в народе крестьянский труд определялся как работа «от зари до зари», то есть от утренней до вечерней зари, от восхода до захода солнца. Работа «от зари до зари» не означает, что все это время, без отдыха и перерыва, крестьяне косили, пололи, убирали урожай…

Ни один уважающий себя крестьянин не позволял ни себе, ни своим детям трудиться в весенний, летний или осенний зной, потому что такой труд был вреден не только здоровью человека, но и наносил большой урон урожаю крестьянина. В то время, Азамат, в селе не знали о таком понятии, как безработица. И трактористы, и комбайнеры, и механизаторы, и агрономы, и мелиораторы, и учителя, и врачи, и работники культуры имели возможность работать по специальности. Я не говорю просто о крестьянах, потому что и колхозная земля, и приусадебные участки, и домашние, и колхозные животные требовали их повседневного труда. Этот труд кормил крестьянина. И на селе в этом нелегком труде «от зари до зари» крестьянину помогали и учителя, и врачи, и работники культуры, и работники торговли и бытового обслуживания… Но это небольшое отступление от главной темы.

Так почему я обрадовался тому, что рано встал и вместе с дедушкой отогнал нашу скотину на пастбище? Главным образом потому, что там я встретился со своим маленьким другом Русланом Акоевым и с его помощью познакомился почти со всеми мальчиками, моими ровесниками. С нашей улицы это были Крым и Измаил Кудзиевы, Ахсар Чшиев, Руслан Цалоев, два брата-близнеца Казаковы (имен точно не помню), Шмел, Ахсар, Додик Дзампаевы; из соседних улиц – Ахсар и Бексолтан Цалоевы, Ахсар Гугкаев, Коля Габаков… Я не буду тебе перечислять всех поименно, но в нашем небольшом квартале из трех соседних улиц моих ровесников набиралось на две футбольные команды.

Я сразу вспомнил о подаренном мне вчера футбольном мяче и предложил Руслану Акоеву договориться с мальчиками и по­играть с ними в футбол. Руслан был шустрым мальчиком: все решения он немедленно воплощал в дело. Неслучайно его отец Габли дал ему прозвище «Бистро», которое надолго к нему приклеилось. К нему он и сам привык и охотно на него откликался. Руслан быстро собрал в кружочек всех мальчиков и поделился с ними нашим предложением. Все на него охотно откликнулись, поддержали. Решили встретиться после обеда на поляне за старым кладбищем.

После обеда, когда спала июньская жара, мы все собрались на красивой ровной поляне, покрытой зеленой низкорослой травой, устроили условные ворота, обозначив их сложенными в маленькие кучи булыжниками, разделились на две команды, выбрали вратарей (считали эту роль игрока самой важной), и игра началась. Конечно, Азамат, она была бестолковой: было много возни, криков, шума, но мало настоящей игры. И откуда она могла взяться, если мы играли в тяжелый для нас футбольный мяч в тряпичных осетинских чувяках, если до этого никто нас не обучал правилам игры, если все мы сами себе были судьями и изобретали на каждый случай свои законы игры в футбол, и даже сами себе назначали пробивать пенальти. Но все-таки всем было хорошо, всем было весело, и все мальчики получали истинное удовольствие от игры в настоящий футбольный мяч.

Но радость наша была недолгой. Примерно через час после начала игры в нашу компанию влился сосед Буштик Акоев, сын одного из лучших трактористов колхоза Беба Акоева. Он был старше нас на три года, не признавал никаких правил поведения, считался самым невоспитанным мальчиком, короче – хулиганом. Он был сильнее нас и стал раздавать пинки и тумаки направо и налево, обижать, оскорблять. Больше всего доставалось от него соседям: Акоевым, Дзампаевым. Меня он почему-то не тронул. Чтобы не разрушать игру, мы до поры до времени терпели его. Но любому терпению есть предел: стал раздаваться, постепенно нарастая, ропот возмущения ребят. Буштик почувствовал, что общими усилиями его просто прогонят. В один момент он крикнул:

Да с вами неинтересно, мелюзга пузатая! – схватил мяч и убежал с ним в сторону Хидикуса.

На какое-то время мы оторопели. Все почему-то сели на землю, кое-кто вытирал перепачканными руками слезы беспомощности и обиды. В таком состоянии нас застал Коля Акоев – старший брат нашего обидчика. Он был всего на два года старше Буштика, но отличался выдержкой, каким-то особенным, мягким отношением к ребятам, которые были младше его. Выяснив, в чем дело, он попросил нас не горевать, сидеть здесь, никуда не уходить. Обещал скоро вернуться. Он сдержал свое слово. Примерно через полчаса он появился перед нами вместе с младшим братом. Тот как особую драгоценность нес на вытянутых вперед руках наш мяч, бережно положил его передо мной и виновато отвернул голову.

Дарддæр!15 – сурово сказал Коля и подтолкнул младшего брата в бок.

Бахатыр кæнут! Æцæгæй уын æй нæ адавтон уæ порти, хъазгæйæ16, – так закончил свою миссию Буштик.

После этого они оба ушли. До нас еще долетели слова Коли, который внушал неразумному брату:

Сколько раз тебе говорил отец, что ты обязан защищать младших, а не обижать их!..

Мяч нам вернули, но мы не стали больше играть. Все молча поднялись и тихо стали расходиться по домам. Очевидно, все были под впечатлением того урока, который преподал своему младшему брату Коля Акоев. Впрочем, дорогой Азамат, я закончу на этом свое письмо, а в следующем расскажу тебе, какие отношения в Хумалаге были между старшими и младшими в годы моего детства.

Твой дедушка Ахсар.

15 июня 2010 г.

ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ

7 августа 2010 года

Я обещал тебе, Азамат, рассказать о том, какие взаимоотношения между людьми были во времена моего детства в моем родном селении Хумалаг. По сравнению со временем твоего детства эти взаимоотношения отличались более высокой культурой, основанной на народной традиции. Эта культура позволяла сохранять и развивать село, содержать в исправном состоянии все, что было связано с жизнью, с трудом и благополучием его жителей: поля, луга, леса, сады, огороды, жилые и хозяйственные строения, русла рек и речонок (арыков), улицы и дороги. Я не помню, чтобы во времена моего детства моих односельчан застала врасплох какая-либо природная аномалия. Они знали, что возможны и засуха, и разливы рек, и град, и другие природные ненастья. Именно поэтому они готовились к ним заблаговременно, сообща, без всякого принуждения со стороны властей. Такое отношение людей к делу давало свои результаты. В моей памяти не отложилось ни одного случая, связанного с затоплением села, с погибшим полностью урожаем, со сгоревшим домом даже у какой-нибудь одинокой старушки.

Кстати, в отношении одиночества. Не было тогда в Хумалаге одиноких, брошенных на произвол судьбы людей. Мои односельчане могли повздорить между собой, поругаться, даже подраться. Но в беде любой человек чувствовал поддержку родственников, соседей, всего села. Если у кого-то повалился забор, обрушилась кровля, треснула стена, если одинокая старушка, вдова, престарелые люди не могли обработать свой огород и сад, им на помощь приходили соседи. В то время не только в Хумалаге, но и по всей Осетии действовала форма традиционной коллективной помощи, которая называлась «зиу».

Я сам вместе с дедушкой Бабзе был «активным» участником зиу в нижней части нашего села. А дело обстояло так. В субботу к нам в гости пришел друг дедушки Мацко Бзыков и сообщил ему о том, что он завтра объявляет зиу, чтобы помочь одинокой женщине, которая воспитывает приемного мальчика, восстановить обвалившуюся кровлю дома и заодно обработать ее огород. Дедушка Бабзе внимательно выслушал своего друга и спросил его, не нужна ли его помощь. Мацко левой рукой пригладил свою бородку и резонно заметил дедушке, что в таком деле помощь лишней не бывает. Особо он подчеркнул, что было бы хорошо, если бы наш бригадир Габли Акоев попросил правление колхоза выделить недостающие строительные материалы.

Дедушка послал меня к Акоевым с просьбой пригласить к нам Габли. Габли я застал дома за обедом. Как только я высказал ему просьбу дедушки, он быстро встал из-за стола, не закончив обеда, и отправился к нам. Дедушка и Мацко быстро нашли общий язык с Габли. Он заявил, что завтра с самого раннего утра мужчины и молодые люди нашей улицы примут участие в зиу, а он сегодня вместе со строителями колхоза определит, какие нужны стройматериалы, и доставит их на место. Он заверил стариков, что у него нет никаких сомнений в поддержке этого благородного дела со стороны председателя колхоза Бабега Басаева.

На другой день рано утром меня разбудили слова дедушки Бабзе:

Афону у, зиууон! Æвæццæгæн, æнæ мах зиу райдыдта17.

Я быстро вскочил, оделся. Вместе с дедушкой мы легко позавтракали и отправились в путь. Пришли мы вовремя. Все уже собрались и были готовы приступить к работе.

Я не помню, Азамат, как звали женщину, который мы помогали. Это была невысокая сгорбленная старушка с изможденным морщинистым лицом, огрубевшими и потрескавшимися маленькими руками. Мне даже было несколько боязно и больно смотреть на нее. Ее приемного сына, мальчика года на два старше нас с Русланом Акоевым, звали Боттоли. Когда она обращалась к нему: «Мæ къона Боттоли» (мой очаг Боттоли), – как будто морщины на ее лице разглаживались, и от нее исходила не растраченная с годами и жизненными невзгодами материнская нежность.

Все, чем они владели, производило жалкое впечатление. И дом с обрушившейся крышей, и двор, и развалившийся забор из трухлявых прутьев – все говорило о том, что очень давно к ним не прикасалась рука человека, рука хозяина. Это гнетущее впечатление дополнял Боттоли. На его немытое лицо был на­двинут замасленный картуз невероятных размеров, на голое тело наброшена телогрейка до колен, на ногах у него были огромные башмаки, которые он с гордостью называл «чоботами».

Эту мрачную картину с такой же болью, наверное, воспринимали все участники зиу. Разница заключалась в том, что эту безрадостную картину и тяжелое положение старушки, которую Боттоли называл «нана» (мама, бабушка), они могли изменить. С благословения моего дедушки и Мацко Бзыкова, под руководством Габли Акоева участники зиу – строители и молодые люди (учащиеся старших классов средней школы и колхозники, о которых я расскажу тебе в следующих письмах) – немедленно взялись за работу.

Все участники зиу были разбиты на группы: одни разбирали обрушившуюся кровлю; вторые готовили балки, стропила, рейки и все необходимое для новой кровли; третьи собирали обвалившийся плетень в кучи и сжигали его; четвертые на выделенных колхозом лошадях вспахивали огород, потом бороновали вспаханную землю и сажали кукурузу и картофель; пятые, то есть мы, мелюзга, подносили рабочим гвозди, кое-какой инструмент или воду. Мой дедушка, Мацко Бзыков и еще два старика из нижней части села (имен не помню) старались тоже что-нибудь делать, но Габли сказал им, что достаточно просто их присутствия.

Еще была одна часть участников, вернее, участниц зиу, которая трудилась рядом в соседнем доме то ли Агаевых, то ли Касабиевых, то ли Дзгоевых (не могу вспомнить точно). Это были жена Габли Акоева Сурат, моя мать и женщины соседнего дома, которые готовили фынг (пиршественный стол) для участников зиу. Осетинские пироги, всякие закуски, жареное и вареное мясо барана, присланного председателем колхоза Бабегом Басаевым, ожидали участников зиу после окончания работ.

Где-то часов в двенадцать дня подъехали на бидарке председатель колхоза и его бессменный заместитель по хозяйственной части Крым Дзгоев. Они переговорили с Габли Акоевым, пообещали подослать недостающие материалы и собирались уже уезжать. Но Бабег вдруг придержал коня, позвал к себе Боттоли, поднял его за руки, усадил в бидарку, и они отъехали.

Все обещанное Бабег и Крым прислали. Больше того, через полтора часа на бидарке в новом картузе по своему размеру, в новой сорочке, в новом пиджаке и брюках, в новых коричневых ботинках вместе с довольным, улыбающимся Крымом Дзгоевым к нам подъехал Боттоли. Он предстал перед нами немножко сконфуженный, но важный. Поглаживая свою одежду, как будто это было живое существо, он что-то хотел сказать, но не смог. Только выжал из себя какой-то робкий, но радостный возглас:

Нана! Нана! Ракæс-ма!18

И его бедная нана тоже не смогла ничего сказать. Она молча подошла к Крыму и долго гладила могучую руку сельского силача и доброго человека своими шершавыми руками.

В это трудно поверить сегодня, но на моих глазах за один только день в этом Богом забытом уголке села все неузнаваемо изменилось. Двор был очищен от мусора и ненужных, завалявшихся вещей, огород вспахан, заборонован и засажен кукурузой и картофелем. В глубине двора прочно стоял под черепичной крышей маленький дом с новыми входными дверями и хорошо подогнанными окнами. К дому был пристроен легкий хозяйственный сарай. Все хозяйство было огорожено новым забором из штакетника.

По-новому, празднично и уютно смотрелись и нана, одетая в новое платье и красивый передник, и ее ненаглядный сынишка Боттоли, впервые в жизни одевший на себя одежду и обувь по размеру.

Вечером, после окончания работ, все участники зиу собрались в соседнем просторном доме за длинным широким столом под навесом летнего открытого сарая. Подъехали к этому времени и Бабег Басаев, и Крым Дзгоев, и кто-то из секретарей Правобережного райкома КПСС. Старшим за столом сидел Мацко Бзыков, рядом с ним по правую руку мой дедушка Бабзе, по левую руку от старшего сидел хозяин дома. Мацко поднялся из-за стола, вслед за ним встали все. Пока старший с чашей осетинского пива воздавал должное Всевышнему, освящал три пирога и мясо жертвенного животного, все участники застолья, особенно младшие и мы, мальчишки, дружно сопровождали каждую молитву и здравицу возгласом: «Оммен, Хуыцау!»19

Второй тост Мацко провозгласил за Уастырджи и пожелал присутствующим молодым людям победного, счастливого жизненного пути.

Третий тост он попросил произнести моего дедушку. Дедушка выразил благодарность всем участникам зиу, сказал, что они продолжают лучшие традиции предков, и пожелал им не сворачивать с этого благородного пути.

После этого Мацко от имени старших выразил благодарность хозяину дома, женщинам, приготовившим для участников зиу этот замечательный стол, и попросил хозяина дома возглавить стол, а им с моим дедушкой разрешить отдохнуть. Они, конечно, не устали. Но такова была традиция: старшие по возрасту не должны были мешать младшим по-своему вести стол, не стесняясь и не оглядываясь на старших. Это означает, дорогой друг, что, принимая знаки уважения к себе и даже преклонения перед ними младших, старшие никогда не переходили границу дозволенного и не злоупотребляли доверием и отношением к себе со стороны младших. Вот так.

Твой дедушка.

7 августа 2010 г.

ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ

8 августа 2010 года

Друг моего отца Николай Александрович Гусалов, ставший позже и моим старшим товарищем по работе, был очень интересным человеком. Талантливый экономист и инициативный организатор народного хозяйства, он в довольно молодом возрасте в тридцатые годы возглавил такой значительный и серьезный государственный орган, как Госплан – Государственную плановую комиссию, которая занималась планированием развития всего народно-хозяйственного комплекса республики. Без заключения и оценки Госплана правительство нашей республики не могло принять ни одного решения – ни в области промышленности и сельского хозяйства, ни в области науки, образования и искусства, ни в области социальной сферы. В 1937 году Гусалова, как и моего отца, исключили из партии и сняли с работы. Отец мой после этого еще год работал коммерческим директором БМК (Бесланского маисового комбината). Гусалова же арестовали сразу и присудили его к расстрелу. Но впоследствии расстрел заменили на тюремное заключение. И отсидел Николай Александрович по ложному доносу семнадцать лет в тюрьме и ссылке. После реабилитации и восстановления в партии он через какое-то время вновь возглавил Госплан республики, и я, будучи министром просвещения, проработал с ним в составе Совета Министров Северной Осетии около девяти лет. Я многому научился у этого настоящего, доброго и остроумного человека, выдающегося профессионала и организатора.

У него была интересная теория возрастной градации мужчин. Об этом он рассказывал с юмором, будучи глубоким стариком. Так вот, мужской пол, по Гусалову, делится на детей (от рождения до 8 лет), отроков (от 8 до 14 лет), юношей (от 14 до 18), молодых людей (от 18 до 25), молодых мужчин (от 25 до 30), мужчин (от 30 до 60 лет), пожилых мужчин (от 60 до 70 лет), стариков (от 70 до 80) и старых хрычей (от 80 лет и дальше). Поскольку он сам относился к последней категории, то, когда доходил до этого места, заливался звонким, озорным хохотом.

И я, дорогой друг, смог прожить столько лет, что сегодня коротаю свои дни в облике старого хрыча. Как я отношусь к этому? Конечно, я не такой остроумный и веселый человек, как покойный Николай Александрович, поэтому к своей старости отношусь не с юмором, а с пониманием, философски. У меня сохранилась отличная память, имеются какие-то знания. Я располагаю большим опытом организаторской работы с различными категориями специалистов: учеными, педагогами, деятелями искусства, литературы, политиками и государственными чиновниками. У меня есть свои подходы к организации современного образования, науки, культуры. Тогда в чем же проблема, спросишь ты.

Разница между старостью Гусалова и моей заключается не только в превосходстве его юмора, а именно в том, что он до последнего дня жизни был востребован. С ним советовались перед принятием важных решений в области экономики и действующий председатель правительства, и его заместители, и работники Гос­плана. Гусалов, который потерял своих детей в годы Великой
Отечественной войны и который фактически был одиноким человеком, ни одного дня не оставался в одиночестве. Его посещал или я, или Харитон Албегов, или Тарас Айларов, или мы все вместе отмечали у него какое-либо торжество. Инициатором нашего общения с Николаем Александровичем всегда выступал министр здравоохранения Эльбрус Кучиев. Ему я выражаю особую благодарность, потому что и траурные мероприятия, и проводы Гусалова в последний путь организовал именно он.

Я помню стариков времен моего детства. Они и сегодня, как живые, встают перед глазами: Мацко Бзыков, Агша и Азе Акоевы, Налык Басаев, Дзиу Кудзиев, мой дедушка Камболат Ходов… Это только несколько имен с нашей улицы. Но сколько их было по всему большому селению Хумалаг – благородных, по-царски величественных, подтянутых старших мужчин. В красивых черкесках разного цвета, подпоясанных кавказскими узкими наборными поясами, на которых красовались по традиции кинжалы в черных кожаных ножнах, украшенных серебряной отделкой, они шли к месту торжества или поминальной трапезы спокойно, но уверенно, слегка опираясь на посохи. Это было захватывающее зрелище. И на всем пути их следования люди вставали и с почтением кланялись им. За ними, как верные ординарцы, следовали юноши, которые были обязаны оберегать их весь день вплоть до возвращения домой и отхода ко сну.

Мы, дети, любили их, искали их общества, потому что они вводили нас в жизнь, учили уму-разуму, приобщали к труду, рассказывали сказки, разные интересные истории, постепенно передавали нам народные традиции, наказывали беречь их и соблюдать. Обязан признаться тебе, что ты, мой дорогой друг, от меня не получил и не получаешь даже трети того внимания и заботы, которые я получил от своего дедушки. Это печально, но это правда, и от нее никуда не денешься.

У подростков были другие интересы. Их увлекали уже не сказки, не рассказы, не наставления стариков: у них были свои, более взрослые игры и занятия. Но что примечательно: на любую просьбу даже незнакомого старика они живо отзывались и старались исполнить ее немедленно, часто обгоняя друг друга.

Старики, все без исключения, пользовались бескорыстной повседневной помощью юношей и девушек. В нашем селении и, наверное, во всех других селах Осетии не было стариков, сады и огороды которых не были бы обработаны соседскими юношами. Не было старика, одежда которого не была бы выстирана и выглажена девушками-соседками.

Особым почтением старики пользовались со стороны мужчин. Последние старались в решении даже своих семейных вопросов советоваться со старейшинами фамилии, улицы, села. Не было такого семейного или фамильного торжества, чтобы глава семейства или фамилии не пригласил в качестве тамады самого уважаемого старшего села.

И колхозное руководство не на словах, а на деле считало необходимым советоваться со старейшинами. Еще тогда я услышал в разговоре молодых мужчин с нашей улицы такое странное утверждение: «Хистæрæн йæ фындз асæрф æмæ йæ зондæй бафæрс»20. Эта мудрая народная поговорка, очевидно, родилась у наших далеких предков в результате длительных наблюдений. Она сводится к мысли о том, что известные физиологические слабости, которые появляются с годами у пожилых людей, не могут служить основанием для того, чтобы растущие поколения не использовали их жизненный и профессиональный опыт.

Я запомнил еще одно интересное путешествие со стариками. Однажды в воскресенье утром, после завтрака, дедушка сообщил мне, что сегодня они вместе с руководством колхоза будут определять начало уборки пшеницы, и, если его друзья разрешат, он возьмет меня с собой. Он был одет в белый холщовый костюм, который состоял из широких брюк и просторной косоворотки навыпуск. На голове у него была широкополая белая войлочная шляпа. Такую же шляпу, но маленькую, бабушка Готта приготовила и мне.

Вскоре к нашему дому подкатила тачанка председателя колхоза, в которой сидели Мацко Бзыков и Агша Акоев. За ними подъехали на другой тачанке Азе Акоев, Дзиу Кудзиев и Крым Дзгоев. Друзья дедушки разрешили и меня взять с собой. Мы с дедушкой сели рядом с Мацко Бзыковым и Агша Акоевым, но потом я пересел к Ванка́ (так на осетинский лад называли Ваню, бессменного хозяина вороных коней и тачанки председателя колхоза).

Мы выехали и уже за селом, когда миновали вальцовую мельницу и мельницу Тетырмазовых, встретили председателя колхоза Бабега Басаева и молодого агронома Ивана Кузубова. Ехали мы в Цалык, где размещались главные посевные площади колхоза. Поднялись на небольшой пригорок, и глазам открылось целое море золотистой пшеницы, колосья которой на легком летнем ветерке склонялись под тяжестью зерен. Создавалось впечатление, что перед нами волнуется необъятное золотое море.

Останавливались в разных местах около пшеничного поля. Старики каждый раз сходили с тачанок, срывали колосья, шелушили их, потом долго терли в руках, даже пробовали на зуб, о чем-то переговаривались, спорили. Так продолжалось часа два. Уже порядком стало припекать солнце.

В конце концов вернулись к началу посевов пшеницы. Все сошли с тачанок и бидарок, собрались вместе. Подошли к ним и мы с дядей Ваней, с которым я успел подружиться.

Каково решение, уважаемые старшие, Камболат, Мацко, Агша, Азе, Дзиу? Мы вас внимательно выслушаем вместе с нашим новым агрономом Иваном Кузубовым, – обратился к старшим председатель колхоза.

Поскольку Бабег Басаев первым назвал имя моего дедушки, старики попросили его выразить общее мнение.

Мы посоветовались и пришли к общему мнению, что пшеница дала богатый урожай, она созрела и дальше вторника откладывать начало уборки нельзя. Как думаешь, дорогой Иван? – обратился дедушка к Кузубову.

Уважаемые старшие! – сказал торжественно агроном. – Даже светила агрономии, науки, которую я изучал, не могли бы в данном случае вынести более мудрого решения. Я полностью согласен с ними, Бабег, но никак не пойму, почему нельзя уборку начать прямо завтра, не откладывая на вторник.

Дорогой Иван! – сказал дедушка. – В Осетии традиция такая: в понедельник нельзя отправляться в путь и начинать серь­езное дело. Поживешь с нами, согласишься и с нашими обычаями.

Кузубов, Бабег и Крым Дзгоев не стали спорить со стариками и согласились с их решением. Став постарше, я понял, что агроном и сам отлично знал, когда нужно начинать уборку урожая. Но была вот такая красивая традиция, когда старики как бы давали свое благословение. Возвращаясь в село, мы вначале заехали в колхозный сад. Он показался мне огромным. Каких только фруктовых деревьев, кустарников ягод и всего остального там не было. Вишня, абрикосы, персики, яблоки, груши свешивались с красивых ветвей деревьев.

Под огромной яблоней был раскинут шатер, под которым на столе я увидел знакомые осетинские пироги, голову ягненка, разные закуски, напитки. Но меня, хотя я был голоден, тянуло не за стол, а в сад. Наверное, мое состояние понял молодой садовник и повел меня знакомиться с этим бесконечным сказочным колхозным садом и заодно лакомиться его чудными плодами. Мы вернулись с осмотра сада только тогда, когда старики и руководители колхоза уже закончили свою трапезу.

Я был доволен, сыт и отлично себя чувствовал. Тогда, в то далекое мое детство, я думал, что этот сад, как и многие другие фруктовые сады Хумалага, будут существовать вечно. Однако я ошибся. И на месте этого сада, и на месте других фруктовых садов моего детства сейчас «красуются» пустыри, заросшие сорняком. А жители моего села, как и жители Москвы и других российских городов, сегодня покупают в магазинах красивые, но вредные для здоровья импортные фрукты и питаются ими. Печально, мой друг.

Твой дедушка Ахсар.

8 августа 2010 г.

ПИСЬМО ШЕСТНАДЦАТОЕ

9 августа 2010 года

Хумалаг не считался во времена моего детства фруктовым селом. Славились своими яблоками горное село Унал, своими грушами – Алагир, своими сливами, абрикосами и персиками – селения Эльхотово, Заманкул, Зильги, Ольгинское и другие. И все-таки все мое детство и отрочество вплоть до начала Великой Отечественной войны проходили в Хумалаге среди фруктовых садов. Это были два колхозных фруктовых сада. Об одном из них я тебе уже рассказывал. Второй фруктовый сад принадлежал колхозу имени Сталина (я уже говорил, что тогда в Хумалаге было два колхоза). Этот сад с огромными яблоневыми, грушевыми, абрикосовыми, персиковыми и другими фруктовыми деревьями начинался у конца села и простирался далеко в степь вплоть до колхозных земель селения Брут.

Богатый урожай фруктов с колхозных садов ежегодно сдавался в государственные заготовительные пункты, шел на общест­венное питание колхозников. Какую-то часть фруктов присваивали себе мальчишки, любившие в обход сторожевой охраны преодолевать все ограды, забираться на деревья и набивать за пазухи всяких фруктов. Это они делали не потому, что нуждались в этих фруктах, а больше из-за озорства, своеобразного «геройства»: а мы и это можем, нам нипочем ни ограды, ни сторожевая охрана.

Каждая семья в те годы, да и теперь, имела приусадебный участок, на котором, кроме овощей, кукурузы, картофеля, росли фруктовые деревья. У кого-то фруктовые сады были больше, у кого-то меньше, но я не помню, чтобы у какой-нибудь семьи, у которой мы были в гостях с бабушкой и дедушкой, не было фруктового сада.

Я до сих пор помню ароматный вкус замечательных груш, которые нам срывала с пригнувшихся к земле под тяжестью богатого урожая грушевых веток тетя Цежа Бедоева, младшая сестра моей бабушки.

Рядом с Бедоевыми жил сельский интеллигент, красивый, полноватый, добрый старик Дзамболат Бежаев. Дедушка, когда мы были в гостях у Бедоевых, оставил сестер наслаждаться общением друг с другом, а меня пригласил с собой к Бежаевым. Дзамболат, его жена и их дочь приняли нас очень тепло. Дзамболат попросил дочь отвести меня в сад, а они вместе с дедушкой продолжили обсуждение своих дел – то ли проблем села, то ли республики, то ли международного положения. Мне тогда это было трудно понять. Но было ясно, что каждый из них говорит убедительно, со знанием дела, спокойно, терпеливо выслушивая другого. Им вдвоем, мне показалось, было хорошо вместе. Возможно, у каждого из них был свой взгляд на обсуждаемый вопрос, но они с уважением относились к мнению друг друга.

Это я заметил за то короткое время, пока Замира (по-моему, так звали дочь Дзамболата) переодевалась в подходящую для сада одежду. Их фруктовый сад поразил меня своими размерами и разнообразием, порядком и ухоженностью. Там росли и яблоки, и груши, и вишня, и сливы, и абрикосы… Вдоль ограды были высажены кустарники с разными ягодами.

Все фрукты, очевидно, были вкусные, но я их не пробовал, как меня ни уговаривала Замира. Мое внимание привлекли персики. Она это заметила, нарвала их достаточно много и положила в собранный мешочком передник. Мы вернулись во двор, сели по­одаль от дедушки и Дзамболата, и я стал уплетать персики, которые Замира успела помыть и положить передо мной на трехногий маленький столик.

Дедушка и Дзамболат уже сидели за обеденным столом, приглашали и меня к ним присоединиться, но я вежливо отказался. Не знаю, сколько я съел бежаевских персиков, но могу тебе, мой друг, уверенно сказать, что нигде, никогда я не ел больше таких вкусных персиков.

У всех наших соседей – Акоевых, Албеговых, Галазовых, Кудзиевых, Дзампаевых, Кабоевых, Кусаевых, Хабаевых, Туаевых, Бзыковых – были великолепные фруктовые сады. Ни в одном доме с ранней весны до глубокой осени не переводились ранние, летние, поздние фрукты и ягоды: тутовник, черешня, вишня, абрикосы, персики, яблоки, груши. Особенно богатый и ухоженный фруктовый сад был у Кокаевых.

У нас было два приусадебных участка: один прилегал к дому, а другой был напротив, на углу, рядом с домом Кти Галазова. Этот участок дедушка купил после того, как его родное село Батако сожгли бандиты, а его жители были вынуждены бежать из него и скитаться по разным уголкам Осетии. На этом участке вначале дедушка Бабзе хотел построить дом, но потом его отговорили от этого решения мой отец Хаджимурза и его брат, мой родной дядя Хаджимусса. Это было связано с тем, что отца перевели на работу в Беслан, а Хаджимусса окончил Государственный институт международных отношений и остался жить и работать в Москве. Их дом оставался без жильцов, без присмотра, поэтому дедушка после долгих уговоров согласился поселиться в нем. Заготовленные стройматериалы для постройки дома на своем участке он использовал на строительстве огромного широкого сарая с черепичной крышей во дворе своего зятя. В левой части этого сарая был хадзар (хæдзар – жилой дом с одной большой комнатой и одной маленькой), перед хадзаром была летняя площадка с печами, на одной из которых готовилась еда, а в другой выпекали хлеб. Эта площадка заканчивалась деревянным амбаром, в котором хранились мука, зерно и другие сельхозпродукты. В правой части сарая были построены удобные хлева для домашнего скота с соответствующими стойлами и кормушками.

На втором приусадебном участке, огороженном высоким и красивым плетневым забором, дедушка разбил чудесный фруктовый сад. Я не знаю, где он их находил, откуда привозил, но в этом саду росли хорошие сорта яблони, груши, сливы, вишни, абрикоса, тутовника.

В один прекрасный день после обеда, когда бабушка была у своей сестры Цежа Бедоевой, а дедушку пригласил в гости наш сосед Бибо Кудзиев, я сидел на лавочке около дома Кудзиевых. Дом Бибо Кудзиева был на углу на пересечении двух дорог, через дорогу прямо напротив этого дома был фруктовый сад дедушки.

Я сидел и ждал сына Бибо Кудзиева Измаила, которого отец послал в магазин за какими-то товарами. Вдруг передо мной появились три мальчика немного старше меня. Я их не знал. Очевидно, они были из нижней части села. Их заинтересовали фрукты в нашем саду, и они приняли решение пробраться туда. Они предложили мне войти в их «воровскую» компанию в качестве наблюдателя и поставили передо мной задачу: наблюдать «вон за тем домом» (нашим домом) и, если кто-нибудь оттуда появится, три раза свистнуть. Я дал согласие, но попросил их не лезть через забор, а спокойно пройти в сад через калитку, потому что «в этом доме» никого нет.

А ты откуда знаешь? – усомнился один из них.

Как откуда? Я давно здесь сижу и видел, как совсем недавно хозяева дома ушли в гости, – твердо сказал я.

Ребята последовали моему совету, спокойно вошли в сад и сорвали все, что им нужно было. Они хотели честно выполнить свое обещание и отдать мне за труды наблюдателя мою долю.

Мне не надо, оставьте все себе. Если мне понадобится, я зай­ду в сад и сам нарву, – сказал я им с довольной ухмылкой.

Как зайдешь? Один зайдешь?! – удивились они.

Конечно, один. Ведь это же мой сад, – гордо закончил я свою речь.

Ну, ты даешь!!! – разом выкрикнули они и побежали легкой трусцой в сторону правления колхоза.

Я не знал, что за всей этой историей из открытого настежь окна Кудзиевых наблюдали Бибо и мой дедушка.

Молодец! – похвалил меня дедушка. – Ты поступил как настоящий гостеприимный хозяин. Главное, что ты заставил их идти через калитку. А так могли и плетень завалить! – закончил дедушка, и они оба с Бибо весело рассмеялись.

Вообще мой дедушка был очень радушным человеком. Особо эта его черта проявлялась по отношению к детям. Для них он ничего не жалел и даже не ругал, если они у него что-то ломали, воровали фрукты из его сада. Вся его брань ограничивалась какой-либо назидательной шуткой. Часто к украденным яблокам или другим фруктам из его сада, если дед узнавал виновника, он добавлял еще что-нибудь от себя лично. И этот воспитательный прием, который мальчики называли «Габосийы фокустæ» (фокусы Габоси), действовал безотказно.

Однажды вечером мы вместе с дедушкой пошли искать загулявшего где-то теленка, нашли его и вместе с ним возвращались домой. Проходя мимо сада, мы услышали какой-то шум и треск обломившейся ветки.

Кæцы дæ уый?21 – громко спросил дедушка.

В ответ послышался плачущий голос моего друга Руслана Акоева, который спрашивал своего младшего хулиганистого, разбитного брата:

Мурат! Нæ къамбецы род нæма æрбацыд?22

Æрбацыд, æрбацыд!23 весело ответил тот.

Руслан, мæ къона! Æмæ дæ къамбецы род мæ чылауи бæласы сæр цы агуры? Уæдæмæ ма афтæ бакæн: махæн дæр æртон чылауитæ æмæ æддæмæ кулдуарыл рацу24, – попросил дед.

Руслан так и поступил. Мы все вместе посидели на лавке Бибо Кудзиева, съели сливы, которыми нас угостил Руслан, посмеялись над веселыми рассказами дедушки из его детства и разошлись по домам.

С тех пор ни Руслан, ни даже хулиганистый Мурат без разрешения деда в его сад не забирались. Да в этом и нужды не было, потому что в любое время я мог провести их в сад даже без разрешения дедушки. Вот такими широкими полномочиями наделил меня мой любимый Бабзе.

Твой давно по тебе соскучившийся дед.

8 августа 2010 г.

ПИСЬМО СЕМНАДЦАТОЕ

15 августа 2010 года

Здравствуй, дорогой друг!

Хумалаг, как и другие села Осетии, во времена моего детства был селом настоящих тружеников – крестьян. Они любили землю, охраняли и возделывали ее. С раннего утра до позднего вечера и мужчины, и женщины, и юноши, и девушки работали на колхозных полях: пахали, бороновали, сеяли, ухаживали за посевами, выращивали богатые урожаи пшеницы, ячменя, проса, кукурузы, картофеля, овощных и бахчевых культур. В отличном состоянии содержали колхозные фруктовые сады. Как это ни странно звучит сегодня, но во всем Хумалаге тогда не было ни одного безработного работоспособного человека: и простые крестьяне, и трактористы, и комбайнеры, и механизаторы, и мелиораторы, и агрономы, и садоводы, и учителя, и врачи, и работники торговли и службы быта были востребованы и находили себе работу в колхозе, в МТС, в школах, в больнице, в доме культуры, в библиотеке.

После работы у моих односельчан оставалось достаточно времени, чтобы обрабатывать свои приусадебные огороды и сады, содержать и ухаживать за своим домашним крупным и мелким рогатым скотом, домашней птицей: курами, гусями, утками, индюками. Я не могу, дорогой Азамат, вспомнить ни одного лодыря, ни одного пьяницу в Хумалаге во времена моего детства. О наркотиках тогда никто и представления не имел.

После работы на всех улицах села молодежь устраивала танцы под осетинскую гармонику, пела, веселилась до позднего вечера. При этом молодые мужчины и женщины, юноши и девушки успевали выспаться за ночь, а рано утром принимались за работу и учебу.

А какие были молодые люди! Все как на подбор юноши и девушки были прекрасны. Девушки отличались своей природной, естественной красотой, целомудрием, благородством и трудолюбием. Они умели ухаживать и за собой, и за старшими, и шить, и готовить еду, и стирать, и учиться, и работать на совесть. Во времена моего детства с понятием «девушка» были несовместимы неряшливость, грубость или развязное поведение – тем более курение или алкоголь.

О девушках и юношах моего детства особый разговор. Особый потому, Азамат, что они относились к тому поколению советских людей, которое отстояло свободу и независимость нашей многонациональной страны, освободило народы Европы от фашистского порабощения и навечно вписало в мировую историю не смываемую временем страницу великого исторического подвига советского народа.

Уже более шестидесяти пяти лет историки, политики, писатели, журналисты, которые ненавидели и ненавидят советский строй, и в России, и за ее пределами, стараются вырвать из истории эту страницу или замарать ее своей желчью. Своим «особым» взглядом на историю Великой Отечественной войны 1941–1945 годов они стремятся очернить память о миллионах советских людей, отдавших свою жизнь во имя Родины, во имя свободы и независимости растущих поколений и в бывшем Советском Союзе, и в России, и в Европе.

Слава Богу! У них ничего не получается. Чем дальше человечество уходит в своем развитии, тем яснее перед ним встает подлинная история Великой Отечественной войны и тем четче осознается в мире роль Советского Союза в победе над фашизмом.

Твой дедушка Ахсар.

16 августа 2010 г.

Окончание следует.

1 Холм, на котором стоишь, почитай выше гор.

2 О, Мулдар! Прости. Увлеклась ребенком и забыла о мусоре.

3 А как себя чувствует сейчас младший? Рука у него еще болит?

4 Добрый день, наш уважаемый старший, Камболат; живи в здравии и счастии со своими внуками!

5 Мулдар! Здравствуй и каждый день приходи к нам живым и здоровым, и спасибо за пожелания. Мы вот с моим мальчиком смастерили новую лавку и испытываем ее на прочность. Прошу тебя посидеть с нами, а лучше в дом: может быть, наша старушка угостит нас чем-нибудь.

6 Спасибо, Камболат, у меня еще много работы. Счастливо оставаться.

7 Мулдар, а твой револьвер хорошо стреляет?

8 Слава Богу! До младших еще доходит наше слово, и они нас понимают и без оружия.

9 Габоси, множиться бы твоей благодати! Наши младшие уже не понимают сло́ва, и как ты на это смотришь?

10 Налык, если в Осетии пропадет традиция взаимоотношений старшего и младшего, то наш народ перестанет понимать друг друга. Тогда мы придем к погибели. Но младшие, которых я вижу вокруг себя, укрепляют мою надежду. Верю: поколения, которые следуют за нами, понесут дальше честь и достоинство наших славных предков и обогатят их своим умом и силой.

11 Тохъон, отбери лучшие из этих яблок и наполни большую бутылку наливкой, которую любит Налык. Мы с внучком проведаем нашего хорошего приятеля.

12 Добрый день, Налык! Вспоминаешь свое детство?

13 Габоси! Пусть Бог сделает твои жизненные дни долгими и счастливыми: солнце зашло уже, но ты заставил его для меня снова взойти.

14 Невестка! Принеси-ка тот мяч, который сын привез для детей.

15 Дальше!

16 Простите меня! Я не на самом деле украл ваш мяч, я пошутил.

17 Пора, участник зиу! Наверное, зиу без нас начался.

18 Нана! Нана! Посмотри!

19 Истинно так, Господи!

20 Подотри нос старшему и попроси у него совета.

21 Кто там?

22 Мурат! Не пришел еще наш буйволенок?

23 Пришел, пришел!

24 Руслан, моя опора! Почему ты ищешь своего буйволенка на моем дереве? Ты лучше вот как поступи: нарви и нам слив и выйди наружу через калитку.