Асват ЯНГИЕВА. МАТРЕШКА ЭМИГРАЦИИ. Эссе

Я поняла, что я есть Зидан.

В одном интервью знаменитый футболист сказал, что для арабов он — кабил, для французов он — араб, а для всего мира он — француз.

Я взяла кальку, примерила на себя, и получилось: для дагестанцев я — лачка, для русских я — дагестанка, а для французов (и остального мира) — русская.

ДЕНЬ

Размышляя о своем жизненном пути, я стояла около входа в детский сад. Как и толпа других родителей, я ожидала, когда двери распахнутся и оттуда начнут выбегать дети. Среди них должна была выпорхнуть и моя старшая крошка Микаэла. Младшая же булка по имени Данелия с нетерпением ожидала свою сестру вместе со мной.

Наконец детский сим-сим открылся.

«Микаэля́! Микаэля! Микаэля!» — наперебой стали звать мою дочь разные ребятишки из ее группы, чтобы с ней попрощаться.

Не только дети, но и все французы ее называют именно так. Здесь все имена произносятся с ударением на последний слог.

Вот если зовут вас Надежда, то здесь вы будете Надежда́. Вот беда.

Но самый шик приходится на Аллу. Помимо ударения на последний слог, французы часто просто не произносят последнюю согласную букву в словах. И получается, что Аллах и Алла произносятся абсолютно одинаково — Алла́.

Вот так переехала жить во Францию и эволюционировала от просто женщины до Бога.

Мы шли по залитой солнцем улице в сторону дома.

— Как настроение? Как прошел твой день, Микаэл? — спросила я дочь.

— Хорошо, было интересно! — с энтузиазмом ответила она.

— Что вкусного давали на обед?

— На первое нам дали салат, потом было мясо с каким-то гарниром и на десерт — сыр и слива.

— Неплохо.

— А знаешь, что мне сказала Эния?

— Твоя подруга в саду?

— Да. Всем давали мясо свинюшки, а мне дали барашки. И вот Эния меня спросила: «О, Микаэля, ты не ешь свинину, значит, ты мусульманка?» Представляешь? — в эмоциях рассказывала Микаэла.

— И что ты ответила? — поинтересовалась я.

— Как есть, так и ответила. Сказала «да». Объяснила, что вот японцы, например, верят в духов всяких, а мы верим в одного Бога.

— В целом да. Правда, свинину не едят и иудеи тоже. Смотри, когда мы записывали тебя в садик, то здесь нужно было заполнить анкету на предмет, есть ли на какие-то продукты у тебя аллергия, являешься ли ты вегетарианкой или не ешь что-то по другим причинам. Исходя из этого, они подбирают подходящую тебе еду. Поэтому тебе приносят халяльную барашку вместо свинюшки, — объяснила я Микаэле, которой уже было больше дела до собаки, проходящей мимо нас, чем до моих пояснений.

Дома я не наседала на ребенка с религиозным самоопределением, считая, что рановато. Просто объяснила базу. Честно говоря, я и дальше не планировала с этим именно наседать, потому как сама больше по греху заведую, чем по праву. Но у детей есть наклонности следственного комитета, поэтому они могут наблюдать за тем, как родители постоянно что-то шепчут на арабском или месяц в году голодают, и успешно самоопределяются и без нашего активного участия.

После сада мы заглянули с детьми в аптеку у дома. Я прошла к свободному окошку, где меня с улыбкой встретила приятная афро-француженка. Бодрая на эмоции и длинная на ресницы, она с живым интересом взялась изучать мой рецепт от врача.

За секунду взгляд ее угольных глаз скользнул по моему лицу, а потом замер на моем имени в рецепте.

— Вас зовут Азват? — спросила она.

— Все верно, только Асват, — ответила я.

Я почти смирилась с тем, что французы не могут правильно произнести в моем имени сочетание букв «св» (по России им, видимо, в поездах только на плацкарте передвигаться), ведь по нетолерантным к лакским именам правилам произношения во французском языке, «св» должно звучать именно как «зв».

Для себя я решила исправлять в этом деле только тех, кого точно увижу снова. Например, свидетелей Иеговы.

Аптека у дома, а иммунитет у меня в стадии «почти кома». Так что было принято решение раскрыть фармацевтке фонетическую истину.

— А что значит ваше имя? — с искренним любопытством поинтересовалась она.

Я ответила не задумываясь, так как вопрос был по жизни частый.

— Имя арабского происхождения, от мужского Асвад. Означает «черный».

Через мгновение я поняла, что сотворила. Уперев одну руку в бок, она смотрела на меня и всей позой излучала недоумение, неверие и готовность к наезду.

Тут надо понимать, как я выгляжу. Золотые и торчащие во все стороны кудри, крайняя степень белизны кожи (а ввиду болезни я была еще более бледная, чем обычно) и серые глаза.

— Но почему?! — взорвалась былая приятность, а ее ресницы затрепетали от порыва, материализовавшегося в ветер гнева.

Захотелось взбрыкнуть и ответить: «А у вас монополия на черный цвет?» — но потом я поняла, что лекарство она еще не принесла. Поэтому я растерянно пожала плечами и ответила правду, что так решили родители — которые, кстати, знать не знали о значении имени, им оно просто нравилось.

Это еще хорошо, что я не стала объяснять, как многие мои былые и не очень воспитанные соотечественники именно этим цветом называли и меня, и мой народ, и вообще все народы, которые живут на Кавказе.

В это время разбушевавшаяся женщина начала искать мое лекарство и собирать группу единомышленников против наличия у меня такого имени. За пару минут подключилось две пары осуждающих глаз.

Я сохраняла спокойствие, молчание и целостность своего выдающегося носа. Потому что свои мысли я оставила в категории мыслей и, получив лекарство, быстро ретировалась из аптеки.

После мы с девочками неспешно добрались до дома, зашли в подъезд, и я начала готовиться к восхождению на пятый этаж. Вернее, по российским меркам это будет шестой, так как французы начинают считать этажи с нуля. Господи, ни буквы не совпадают, ни цифры! В любом лифте вы найдете кнопку ноль, и она привезет вас к выходу. В любом. Но не в нашем. Потому что у нас просто нет лифта в здании. Зато есть одна уставшая, но накаченная Асват.

Я даже посчитала. Сто три ступени по винтовой лестнице несколько раз в день. И на эту высоту я поднимаю себя утруждающуюся, Данелию извивающуюся и коляску на плече трепыхающуюся. Хотя бы Микаэла идет сама, но с причитаниями, что устала. А во внутреннем дворе, как сказала консьержка, оставлять коляску нельзя. Не из вредности, а из прецедентов воровства. Мы все же живем в стране круассанов, а не святых.

Наконец я отворила дверь в нашу саклю, и мы все традиционно рухнули на пол — прийти в себя после подъема. Тоже мне, горянки.

С детьми что дома, что вне его я всегда говорю либо на русском, либо на лакском. Мы с мужем придерживаемся политики жесткой языковой сепарации — семья на лакском и русском, садик и французы вне его — на французском. Такой наш метод активно поддерживают директриса и воспитательницы детского сада, так как понимают, что иначе культура будет утеряна.

Первый год в саду Микаэла почти все время молчала. Она пришла в сад без единого французского слова в багаже, хотя росла с четырех месяцев здесь, во Франции. По ее глазам я видела, что она все понимает в садике, но просто не хочет говорить на французском. Такую же мысль мне выразила как-то и ее воспитательница. Я пыталась найти подход, чтобы раскрепостить ребенка, но не до конца понимала, что же ее останавливает.

В один пасмурный весенний день мы с ней прогуливались по городу, а навстречу нам по переулку шла женщина и громко разговаривала по телефону.

Микаэла притянула меня к себе и сказала:

— Дада¹, вот эта женщина сейчас разговаривает на французском, а когда придет домой, сразу перейдет на русский, ты знала? Или на лакский.

— Ох, муси², это вряд ли, — ответила я и тут же поняла выжидательную стратегию своей дочери: «Ничего, сад можно перетерпеть в партизанском молчании и окруженной французской речью, но дома-то все в стране говорят на лакско-русском».

После такого открытия стало легче ей все объяснить, а дома по старым правилам жить.

Но есть и дома одно исключение. Колонка Гугла. Она технически не знает и не может знать русского языка. Поэтому с ней мы журчим на галльском. По-французски Гугл произносится как «Гуго́ль». Дети просто называют ее Гоголем, а Микаэла спрашивает, почему колонка не рассказывает ей «Вечера на хуторе близ Диканьки».

Помимо Николая Васильевича из домашних обитателей у нас еще водится колонка Алиса. Она не может работать в полную силу, как в России, поэтому работает лишь как радио и беспардонный раздатчик непрошеных советов посреди разговора, куда ее не приглашали. Все по классике — можно вывести колонку из страны, но страну советов из колонки — никогда.

Мои дети много знают о своей первой стране (хотя Данелия родилась во Франции) и горской родине. Несколько раз мы гостили у моих родителей в Москве. Златоглавую дети нежно любят вместе со мной. А вот в Дагестан мы с детьми пока еще не ездили.

Но кровь такая интересная штука. Явно не водица, которая быстро испарится.

После того как мы отошли от восхождения в нашу саклю на пято-шестом этаже, Микаэла подпрыгнула ко мне и залепетала:

— Знаешь, дада, я сегодня познакомилась с новым мальчиком. У него такое красивое имя!

— Какое? — спросила я, ожидая всяких Николя.

— Сулейман, дада! Скажи, красиво?

— Безусловно, — ответила я, помогая девочкам раздеться.

«А как будут звать ваших детей?» — вдруг подумалось мне.

Микаэле тоже в этот момент о чем-то подумалось, потому что она подошла к окну и застыла, смотря своим волооким взглядом на гудящий в предвечерней суете город городов.

— Дада, я же лачка? — очень серьезно спросила она.

— Да, конечно, — моментально ответила я.

— И ты лачка?

— И я. И твоя младшая сестра Данелия. И даже твой мяммя³ лакец.

— Тогда почему мы не ходим в лакских платьях? — поставила меня в тупик Микаэла.

Хороший вопрос, дочь.

«А что, если и ненастоящая я лачка?» — теперь завертелось в моей голове.

Люди, что живут в горах, что лепят балхарские кувшины, что ткут ковры, что собирают снопы трав и несут их на спине, — вот они, настоящие. Представители народа, живущие теми же путями, что жили их предки.

А я далеко. Далеко от тех гор, тех путей и тех звездных ночей.

Но и в эмиграции есть свой знатный плюс — она способствует консервации. Можно сказать, я банка консервная (правда, немного нервная). Вдали от родины появляется глубинный страх, что ты растворишься, потеряешь себя и забудешь, кто ты и откуда.

Я и так любила копаться во всяких старинных документах и
изучать свою генеалогию, но во Франции это стремление возросло в такой прогрессии, что даже геометрическая в шоке… Может быть, я соберу все. Может быть, я сохраню культурный код. Как капсула времени. Банка-капсула.

Или как канадцы. Вот есть у них франкоговорящий Квебек. И есть Франция оригинальная (родимая тоже, что уж тут). При этом сами французы считают канадский французский более правильным. Потому что квебекцы более ревностно сохраняют язык, не допуская англицизмов. Они придумывают новые французские слова, а не заимствуют английские. В отличие от французских французов.

Так вот. Буду утешать себя тем, что я лакский квебек.

Банка-капсула-квебек.

И выращу таких же квебекят лакского разлива.

ВЕЧЕР

Телевизора у нас нет по принципиальной консервативной позиции Абдурагима, моего мужа и отца девочек. Поэтому дети развлекаются староверскими способами — рисованием, пластилином, разглядыванием останков моллюсков на камине. Но в самом топе у них книги.

После философских вопросов национально-одежного характера, на которые я так и не смогла внятно ответить, я угостила детей фруктами.

Времени до ужина еще было достаточно. Я взяла первую попавшуюся книгу с полки и засела над ней с девочками. Книга была без текста. Там были нарисованы огромные картинки, рассказывающие в мельчайших деталях историю приезда цирка в город. На одной из страниц я заметила репетирующего свой номер жонглера и сказала:

— Смотри, Микаэл, вот жонглер тренируется.

— Но это же не жонглер, — строго сказала она.

— А кто? — поинтересовалась я.

— Жонглерка. Видно же…

Действительно. Я посмотрела на Данелию. Она глянула в ответ и показала пальчиком на нарисованную детскую площадку с играющими детьми.

— Душру!⁴ — сказала она.

Данелии нет и двух лет, но она всегда, увидев группу детей на площадках, говорит «душру». Хотя дети на лакском языке будет «оьрчIру», что одновременно значит «мальчики». Окажись там сотня девочек и один мальчик — то по правилам языка будет «оьрчIру». Окажись там рядом Данелия — то будет «душру».

Получились у меня, к счастью, такие фемо-дети. Ведь можно не понимать, в какой стране ты растешь, но настроения, пропитывающие общество, улавливаются на клеточном уровне.

После книги я вспомнила, что мы забыли купить багеты (неведомы нам диеты). А Абдурагим должен был вернуться только часам к восьми, когда булочная уже закроется.

Я закинула на себя коляску и Данелию, а в себя — конфеты (ведь без конфетного допинга и жизнь не сахар). Взяла за руку Микаэлу и отправилась на улицу. Ожидая на перекрестке зеленого сигнала светофора, я увидела машину, которая стремительно пронеслась мимо нас в сторону центра.

Это был огромный замурованный грузовик с тонкими прорезями окон, чтобы видеть изнутри, куда гнать. Впереди у грузовика была приделана насадка-решетка в виде треугольника, как у старых паровозов. С ней грузовик напоминал большой утюг. Я поняла, что эту машину используют, чтобы разгонять митинги, и она как раз ехала вершить свое черное дело.

Во мне нет бунтарской решимости французов, но в тот момент в душе забурлил мощный протест. Захотелось бежать, строить баррикады и защищать без разницы чьи права.

— Душру! — весело закричала Данелия, показывая на толпу ребятишек, переходящих дорогу на зеленый свет.

…Мы вернулись домой с багетной добычей, и я принялась готовить ужин. Да простит меня кавказский дух, но готовка и в целом быт — это не то чтобы не мое. Это чужое. Мне это подкинули. Правда, именно еда показала, что мои дети — еще и французы. Я не осознавала этого ни когда они получали французские паспорта, ни когда Микаэла начала бегло говорить на французском. Осознание пришло, когда я как-то спросила у Микаэлы, чего она хочет на ужин, а она ответила:

— О, я хочу улиток!

К таким изыскам Микаэлы пристрастилась и Данелия. Теперь любую уличную улитку, которая мирно ползет по своим делам, она нежно гладит пальчиком по раковине и приговаривает «ням-ням».

— А на десерт я хочу яблоко с сыром комте, — добавила в тот раз Микаэла.

Вообще-то у меня тогда лежала на десерт плитка до ужаса сладкого молочного шоколада с орехами и изюмом. Но ради сохранения гастрономического вкуса дочери и уничтожения собственной фигуры я ем всякую свою продуктовую развратщину в тишине, в одиночестве и в стиле ниндзя.

Замочная суета в прихожей вернула меня в реальность, а спустя мгновение в дом вошел Абдурагим. Дети бросились встречать своего отца с криками «Мяммя пришел!».

Абдурагим родился в Буйнакске. Хотя лично мне нравится старое, дореволюционное название этого города — Темир-Хан-Шура. Это небольшой старинный город в Дагестане. От моря он отгорожен горным перевалом, но до самих суровых гор путь тоже не такой уж близкий. Раньше Буйнакск был одним из пунктов Великого шелкового пути, поэтому он — как небольшая шкатулка разных культур, верований и архитектур.

Абдурагим рос в классике и центре Дагестана. Когда ему было четыре года, родители читали ему мифы древней Греции и истории про подвиги Геракла. Юный буйнакский джигит резво брал с пола баранью шкуру и накидывал себе на плечи, воображая, что это шкура немейского льва. Кинжалы тогда висели в каждом дагестанском доме, так что лакскому герою было чем сражаться с условной лернейской гидрой.

А сражаться пришлось. Но не с великанами и чудовищами, а с границами и языковым барьером. Но чуть позже, уже в десять лет, когда случилось великое переселение Янгиевского семейства в пятую республику. Тогда Абдурагим пошел в обычную школу во Франции, не очень много понимая по-французски. На урок пришла новая учительница по литературе, у которой был запал на образование детишек. Она сразу захотела понять объем работы и раздала всем тест на знание культуры. Абдурагим рассказывал, что сначала расстроился, а потом увидел тест и обрадовался. Большая часть его состояла из греческой мифологии, и даже без особого знания языка там все было яснее, чем ночное небо над древними Афинами.

По итогу учительница сильно ругала весь класс, так как лучше всех тест на знание культурной базы Франции написал недавно приехавший с далеких гор мальчик «с золотым руном на голове и с акцентом на языке».

Этот мальчик, став мужчиной, даже свою первую дочь хотел назвать Афина, и это имя, кстати, ей бы подошло. Не подошла только я, которая сразу и навсегда влюбилась в имя Микаэла.

Этот мужчина тоже отказался бы от яблок Гесперид, но не потому, что побоялся бы их действа, а потому что у него есть дочь с таким же золотым руном на голове, которая не страшится царства Аида, переживает за Хирона и Ификла и не понимает, почему Гера такая злючка-колючка. Каждый день она просит перечитать ей все подвиги снова, так что скоро и я смогу блестяще написать тот тест. И даже Данелия.

Я бесконечно рада, что вижу в наших детях так много от их отца. Потому что его я так же бесконечно люблю.

Но я до сих пор не понимаю, что в нем сильнее — десять лет Дагестана или двадцать лет Франции.

Иду с ним по жизни будто по бескрайнему полю свободы, где в любой момент может внезапно бахнуть мина патриархата.

Мы сели ужинать. На этот раз все было по-горски просто — гьавккури. Так пишется лакский хинкал на отгадайте каком языке. А звучит это слово примерно как «хо́ккури». Напоминает по звучанию японское хокку. Да и по содержанию тоже близко — это своего рода искусство. Искусство горских женщин создать себе проблемы на ровном месте. Нет, поймите меня правильно, я фанат гьавккури, но его готовка — интересное проявление мазохистских наклонностей.

Мясо, тесто, чеснок и помидоры — что может быть проще!.. Но тесто нужно раскатать на множество колбасок толщиной с мизинец. Или еще тоньше. Потом каждую эту колбаску нарубить на кубики. А следом расслабленная лакская женщина, у которой совсем нет иных занятий и интересов, должна нажать на каждый кубик пальцем и немного закрутить, превратив в завернутую ракушечку.

Уровень мастерства хозяйки оценивался по размеру ракушечки и по ее закрученности. Чем меньше ракушечка, тем больше почета высокому хинкальному искусству. Чем закрученнее ракушечка, тем круче хозяйка.

Со временем с опытом и с ежедневными гостями в доме родителей навык готовки лакского хинкала у меня развился до степени доктора хоккуриных наук. Быстро и красиво. Единственное «но» — это то, что в моей нынешней семье Абдурагим вегетарианец, и для него отдельно я всегда готовлю фэнтезийный аналог, где мясо заменяют грибы (для горцев дивные закидоны судьбы).

Правда, в моей жизни после рождения Данелии и у лакского хинкала были сложные времена.

— О, настоящий хоккури! — восторженно воскликнула Микаэла, с удовольствием принимаясь за еду.

— Да, он самый, теперь снова будет только такой, — с грустной улыбкой ответила я.

Когда детей у меня стало двое, а я осталась в прежнем количестве, то гениальный облегченный вариант рецепта лакского хинкала от моего отца получил вторую жизнь. Отец изобрел его, когда мама легла в роддом со мной на подходе. А он остался дома вместе с моей — тогда двухлетней — сестрой Умой. Кулинарные изыски моего отца выглядели так. Он варил мясо, кидал макароны в бульон и говорил недоверчиво смотрящей на это блюдо Уме, что это хинкал. Ума не верила, но мамы и выбора не было. А голод — был.

Я такой хинкал не пробовала, пока не стала матерью во второй раз. Оказывается, очень вкусно. Но я никак не могла придумать, как его называть, сам факт его существования скрывался семьей. Язык не поворачивался сказать Микаэле, что это такой экспресс-лакский хинкал. Пока один раз к нам домой не зашел мой свекор и не попал на такой ужин.

— О, да у вас тут итальянский гьавккури! — в восхищении (храни его Господь!) воскликнул он. — Мне полную пиалу, пожалуйста!

С одной стороны, горе-хозяйка, с другой — новатор итальянской кухни! Зависит от смотрящего (нет, не в «Матросской Тишине»).

За ужином Абдурагим начал рассказывать про события своего дня:

— Я отправился сегодня на мануфактуру, которая находится недалеко от ортодоксального храма.

— В этот храм приезжают на лошадях, а входят в лаптях? — сыронизировала я.

— В смысле? Ты не знаешь ортодоксов? — спросил Абдурагим.

— Лично не встречала, даже не мечтала. Это кто такие?

— Ну, есть католики, а есть ортодоксы, ты что!

— Православные, что ли?

— А, они так называются… — задумчиво проговорил Абдурагим. — Я думал, что французское слово все используют, ведь они называют православных ортодоксами…

Когда мы только познакомились с Абдурагимом, он порой резко замолкал посреди своего рассказа: вспоминал некоторые русские слова. До сих пор он иногда называет организацию организмом, а анестезиолога анестезистом. Вообще почти все медицинские термины он сперва узнал во французском варианте. Даже ДНК упоминал как АДН. Русские слова он начал узнавать по мере моих проблем со здоровьем.

Каждый раз, когда в речи Абдурагима проскальзывает устаревшее русское слово или небольшой дефект на французский манер, в моих глазах он окутывается туманом белой эмиграции 1917 года. А с учетом того, что недавно он встречался в Париже с графом Шереметевым, главой той самой династии, которая даже сейчас нам откликается московским аэропортом, этот мой туман обрел свои оттенки реальности.

НОЧЬ

Мы уложили детей спать. Я сварила себе крепкий кофе и вышла с ним на балкон. Город начинал остывать, а в окнах дома через улицу еще полыхал своим пламенем отражающийся там персиковый закат лета.

Я посмотрела налево, чтобы полюбоваться церковной колокольней. Всю свою жизнь я живу рядом с монастырями и церквями. Рядом с домом, где я выросла, располагалась еще и духовная семинария. Каждый день я видела группы монахов в рясах, которые при встрече со мной старательно уводили взор и начинали семенить на свою учебу быстрее, чем формируется очередь за новыми айфонами. Я люблю перезвон православных колоколов: он напоминает бойкое и переливчатое пение утренних птиц. Будто обещает, что впереди все будет хорошо.

Я люблю и католический перезвон. Он устало говорит, что все проходит, а он тут был и пребудет всегда, что видел всевозможные драмы и комедии людских жизней, что удивить его не получится. Получится только найти покой в его ритмичности и глухом эхе вечности.

Душу же цепляет зов муэдзина. Мелодичность его голоса проникает под кожу, немного заунывный тембр сливается с моей собственной тоской и пробуждает далекие поколения предков. В моих клетках.

Но азан я не слышала семь лет.

Дверь за спиной скрипнула, и я почувствовала, как теплые руки спокойствия заключили меня в объятия. Я уткнулась в эти крепкие предплечья, вдохнув запах любимого человека. Нос приятно защекотал кавказский волосистый лес. Прислонившись спиной к мужской груди, я почувствовала вибрацию сильного тела. Голос мужа всегда идет откуда-то из глубины.

— Как прошел твой день, жан⁵? — спросил Абдурагим.

— С детьми спокойно. Только с каким-то лезгином в интернете разругалась. Он доказывал, что один из моих тухумов⁶ берет начало от перса, который жил в лезгинском селе, а потом уехал к лакцам.

— Ха!

— Чего угораешь?

— Перс, говоришь? На самом деле это бы очень хорошо объяснило твою любовь к Хайяму, вину, кальяну и веселью.

— Ах ты! — воскликнула я и попыталась толкнуть его в бок.

Но Абдурагим лишь улыбнулся и крепче сжал кольцо своих рук.

— Хотя знаешь, — добавила я, — Микаэла мне вчера как раз сказала, что юбку надо носить со штанишками, ведь это, по ее мнению, очень красиво. Может, и есть в крови «восток — дело шароварное».

Какое-то время мы молчали — просто стояли, наблюдая за облаками. Лишь ветер шелестел в деревьях и в моих мыслях.

— Знаешь, Абдурагим, я даже завидую тебе.

— В чем?

— В том, что у тебя есть эти десять лет Буйнакска. Десять лет жизни в месте, где ты абсолютно свой.

— Жан, не грусти. Я понимаю, что тебе трудно. Совсем непросто, когда вся твоя жизнь — эмиграция.

Мне часто говорили, что это невероятно сложно психологически — переехать в другую страну и что я в связи с этим сильный человек. Я не сильно-то понимала, о чем таком затруднительном они говорят. Мне, конечно, бывало грустно и одиноко, что моя семья и друзья остались в России. Но в целом я чаще наслаждалась сыром и круассанами.

Никогда при этом я не задумывалась, почему так.

Корни мои в суровых горах Дагестана. Почти все мои предки похоронены там же, на кладбищах вокруг старинного селения Гази-Кумух. Если посетить там могилу каждого моего родственника, то провести на кладбищах можно не меньше половины дня, пробираясь сквозь высоко поросший бурьян к изысканно высеченным и покрытым мхом камням.

Почему-то от одной мысли, что мои кости будут лежать, скорее всего, не там, наплывает тоска. Когда бывает особенно тяжело на душе, я закрываю свои уставшие глаза и представляю, будто вдыхаю запах душистого чабреца, измявшегося под моими босыми ногами на диком горном склоне. Вижу миллиарды звезд ночного неба и слышу далекие оклики парящих орлов. Тогда свежий и резкий ветер возвращает моей душе покой.

Но родилась и выросла я в Москве. И каждое лето, что я бывала в своем родовом селении, я постоянно отвечала на вопросы проходящих мимо меня по улице старушек: «Ина часса бура?»⁷ Услышав имена моих родителей и названия тухумов, они одобрительно кивали и уходили.

В Москве моего детства было совсем не так, как сейчас. Во всей школе кроме меня и моей родной сестры был только один мальчик с Кавказа. Это сейчас все знают, что такое Курбан-байрам, а тогда все хохотали над тем, что я не ем сосиски в тесте. Для всех моих одноклассников было интересно и странно, что меня не отпускают погостить к подруге на ночь или даже просто на день рождения к мальчику. Мальчики в принципе были в категории «нельзя» со всех сторон (некое табу на тестостерон). Даже со стороны «позвонить, чтобы узнать домашнее задание». Жить на два мира было абсолютной нормой в моей вселенной. Дома Дагестан, а за дверью — непонимающая твой дом Россия. Я полностью принимала ее как иную богатую и древнюю культуру, четко разделяя грани дозволенного для меня и для окружающих.

В Дагестане же ставилась печать порока на тех девушек, что родились и выросли в Москве. Ведь это был город греха, не иначе. Сельская девушка, выросшая в горах и только там, была символом чистоты нравов, дела и тела.

Теперь же я и вовсе здесь, на галльской земле. Вокруг переливается и журчит французская речь, а на улицах пахнет свежим хлебом и анашой. Они часто говорят мне, что у меня нет акцента или он очень мягкий. Они доброжелательны и открыты всему новому, особенно иным культурам. Но я все равно остаюсь «russe», с юга большой страны, где живет неизвестный им народ, говорящий на языке, о котором они слышат впервые. И с самого рождения не было места на земле, где меня бы не считали другой. Приходится жить по заветам Меладзе, где «…я повсюду иностранец и повсюду я вроде бы свой». Эпикуреец-гедонист. Так называли меня на работе. Не только из-за любви к Хайяму, а больше из-за отношения к жизни. Такой подход в совокупности с жизнью «всюду другой», наверное, дал преимущество легкого восприятия перемены страны.

Но сейчас в моем доме не только Дагестан, а за стенами Франция. У домашнего очага уютно устроились ансамбль «Лезгинка и матрешка». Матрешка эмиграции.

Я лишь думаю о том, что же будут представлять, закрывая уставшие глаза, мои дочери.

Как писал Бальзак, дар быть всюду как у себя дома присущ лишь королям, девкам и ворам. Наивно отнесу себя к королю своей жизни и

Пойду пить вино, ведь не вредно оно.

Если душу отмыть свою хочешь и тело —

Чаще слушай стихи, попивая вино⁸.