Рассказ
Ночной звонок дежурного хуже всякого назойливого будильника. С той лишь разницей, что от него нельзя отмахнуться и продолжить сон. В ответ на нудную трель телефона моя никогда не дремлющая совесть полицейского, подобно потревоженной осе, больно жалит спящее сознание, и рука, ведомая служебным инстинктом, сама тянется к трубке.
— Алло… Что там? Убийство?
Пришлось оперативно собраться, воровато поцеловать в лоб спящую жену и, тихо прикрыв за собой дверь, выскользнуть на лестничную площадку. У подъезда уже ждала дежурка с коллегами на борту.
— Здорóво! — усаживаясь на заднее сиденье, буркнул я в темноту.
— Здравия желаю, товарищ майор! — гаркнул за двоих молодой напарник с редким именем Платон — еще довольно бестолковый, пороху не нюхавший лейтенант, поступивший под мое начало совсем недавно, можно сказать, стажер.
Машина тронулась, и мы поспешили на место преступления.
— Михалыч, включи люстру! — скомандовал водителю Платон.
Наш водитель, добродушный круглолицый прапорщик, которому до пенсии оставались считаные месяцы, украдкой покосился на меня в зеркало заднего вида и осторожно включил мигалку.
— Опять впопыхах собирался, — похлопывая по карманам, раздраженно сказал я. — Дайте сигарету! Свои дома оставил.
Розовощекий Платон услужливо протянул раскрытую пачку и, немного картавя, добавил:
— Я сам так торопился, будто опаздывал в аэропорт. Первое убийство как-никак. Надел что под руку попало и выбежал…
— С тревожным чувством чего-то позабытого, словно из гостиничного номера… — пробормотал я.
— Что-что? — переспросил Платон.
— Ничего! Выруби сирену… Не на пожар едем.
Михалыч спешно щелкнул тумблером и выключил мигалку.
— Рассказывай, — делая первую затяжку, сказал я.
— Бытовуха. Адрес — бывшие общаги кирпичного завода. Пьянка. По всей видимости, ножевое. Собутыльники что-то не поделили. Второй синяк задержан, но в невменяемом, сильно пьян. Злодей — личность известная, кухонный боксер, раз в неделю колотит жену и гоняет соседей. Завсегдатай обезьянника. Жмур — мужчина лет пятидесяти-шестидесяти, жил там же…
— Платон, избавь наши уши от жаргона. И так с утра тошно, — прервал я напарника. — Мы — не они, не путай стороны! Если только ты не собираешься внедряться в преступную среду.
Веснушчатое лицо Платона прыснуло красным, он насупился и примолк.
— Вы же сами говорили, что матерый сыщик обязан владеть криминальным сленгом, — спустя минуту, картавя еще сильнее, возразил Платон.
— Обязан знать, — уточнил я. — Но не использовать жаргонизмы в повседневной речи.
— Даже поливальные машины и те с мигалками, а мы?! — выждав паузу, но уже совсем по-ребячески промолвил Платон, кивая в сторону коммунальной спецтехники. — Убийство же.
— Товарищ лейтенант, займитесь аналитической работой, — скомандовал я тоном, не терпящим возражений.
Платон немного вжал голову и, нахмурившись, уставился в окно. Глядя на его оттопыренные, по-детски просвечивающиеся уши, я мысленно укорил себя за излишнюю резкость. С другой стороны, небольшая выволочка пойдет ему на пользу. Бесконечная трескотня, мигалки и прочая ненужная мишура отвлекают от дела и не дают сосредоточиться.
Оставшийся путь проделали в тишине. На место происшествия прибыли минут через пятнадцать. Возле двухэтажной общаги кирпичного завода толпились люди, стояли скорая и экипаж патрульно-постовой службы.
— Товарищ лейтенант, обеспечьте оцепление, — покидая салон, казенно распорядился я.
— Есть, товарищ майор!
Платон с готовностью пастушьей собаки принялся оттеснять зевак от предполагаемого места преступления:
— Граждане, отходим! Отходим! И вас, мужчина, тоже касается. Неважно, что вы живете в этом доме! Отходим, пожалуйста. Вам законом запрещено здесь находиться. Тут повсюду улики.
Распахнув длиннющие руки Платон погнал любопытствующих зрителей за пределы двора. К нему присоединились до того бездействовавшие сотрудники полиции. Народ отступил, но не разошелся.
— Натяните ленту, — подходя к трупу, сказал я.
Тело мужчины средних лет лежало в неестественной позе, из груди торчала рукоятка кухонного ножа, при этом на лице убитого застыло подобие улыбки, а в раскрытых глазах читалось что-то вроде удовлетворения. Как будто он долго искал смерть и вот наконец нашел.
Лицо жертвы показалось мне знакомым. По какому делу он проходил и когда?.. Память лихорадочно рылась в картотеке убийц, насильников и воров всех мастей. Кто же он?!
Вдруг в груди что-то неприятно защемило, сдавило дыхание, во рту появился характерный металлический привкус… Знакомое тоскливое беспокойство, схожее с тем, которое я испытал недавно при потере любимой собаки, вихрем ворвалось в мою огрубевшую душу. Стремительная интуитивная догадка, страшная своей близостью к правде, будто спикировав откуда-то свыше, вонзила в меня свои острые когти. С болью пришло озарение: теперь я точно знаю, кто жертва!
Из состояния оцепенения меня вывели прибывшие эксперты-криминалисты. Часть из них сразу направилась в комнату погибшего, другая — к трупу.
— Привет, Альфредыч! — немного приходя в себя, поприветствовал я старшего эксперта, чем-то похожего на доктора Айболита.
— Привет-привет! — присев возле жертвы, торопливо ответил тот. — Затоптали все, слоны проклятые?
— Ну, как обычно, — пожимая плечами, ответил я.
— Бытовое убийство, — сказал Альфредыч, осматривая рукоятку ножа. — Распивали здесь же… на лавке, рядом бутылки валяются. Пьяная ссора…
— Перебранка — ссора — смерть, — прервал я эксперта. — Будем разбираться, — внимательнее вглядываясь в лицо погибшего, сказал я.
Эксперт раскрыл специальный чемоданчик, надел перчатки и приступил к стандартной процедуре фиксации вещественных доказательств на месте происшествия.
— Товарищ майор, вот понятые — старшая дома и сосед жмура, то есть погибшего, — доложил запыхавшийся Платон.
— Где подозреваемый?
— Он в «бобике», в отсеке! Пьяный в стельку! То плачет, то орет матом, — Платон махнул в сторону бело-синего УАЗа.
— С ним попозже побеседуем, пока записывай.
Платон раскрыл блокнот, вооружился ручкой и уставился на меня щенячьими глазами.
— Погибший — Писарев Николай Александрович, 1970 года рождения…
— Кто? Я не понял, товарищ майор, убитый? — перебил Платон.
— Музыкант, — продолжил я. — Убит ударом ножа, нанесенным в область сердца.
— Сердца, — повторил Платон и снова удивленно посмотрел на меня.
— Отец погибшего — Писарев Александр Никанорович, главный инженер кирпичного завода, мать — Клавдия Семеновна, домохозяйка.
— Так вы его знали?! — осенило Платона.
— Дай закурить.
— Откуда вы его знаете? — протягивая сигарету, шепотом спросил Платон.
— Научись быть внимательным, — кивнул я, прикуривая. — Опроси соседей, возьми понятых и поднимись в комнату погибшего, где-то там должен быть саксофон.
— Саксофон?! Есть, товарищ майор, — отозвался Платон и поспешил в подъезд, то и дело недоверчиво оборачиваясь.
— Издеваешься над молодым, — улыбнулся Альфредыч. — Мы скоро заканчиваем, тут недолго.
— Передаю опыт. Ему полезно. Хороший пацан, но несобранный. Нашли что-то интересное? — спросил я.
— Ничего особенного. Откатали пальчики на рукоятке, бутылке и стаканчиках, собрали окурки… Единственное, лежит он как-то неестественно. Я бы сказал, одухотворенно. Глаза открыты, в небо смотрит и лицо такое, будто рад, что убит, — Альфредыч озадаченно поправил очки.
— Рад, что убит, — тихо повторил я и подошел к трупу. Мнение эксперта совпало с моим. Значит, не показалось.
Убитый и впрямь лежал с открытыми глазами. Его лицо не исказила гримаса смерти. Погибший замер с легкой безмятежной улыбкой на устах и взглядом синих глаз, устремленных куда-то ввысь.
— Скорее всего, смерть наступила мгновенно, — предположил я. — Он даже не пытался вытащить нож.
— Похоже на то. Руки чистые, без порезов и следов крови, — добавил Альфредыч.
— Нашел саксофон! — высунувшись из окна, ошарашенно прокричал Платон. — Под кроватью.
— Музыкант, — щелкнув пальцами, пробормотал я.
Из подъезда один за другим вышли Платон, понятые и криминалисты.
— Первый раз слышу, чтобы Николай был музыкантом, — возмутилась старшая дома. — Я бы знала, я все знаю…
Дородная дама с высоким начесом на голове никак не могла смириться с тем фактом, что во вверенном ей доме было нечто такое, чего она не знала.
— Я бы знала, я все знаю… — машинально повторил я за ней, обратив внимание на то, что ее двойной подбородок с небольшим запозданием как бы дублирует сказанные хозяйкой слова.
Второй понятой, мужчина предпенсионного возраста в белой майке и трико с вытянутыми коленями, многозначительно надувал небритые щеки и послушно поддакивал старшей дома.
— Алкаш он, обычный алкаш… Украл трубу, хотел продать! Какой он, к черту, музыкант?! Мы бы слышали шум…
— Не просто музыкант, а выдающийся саксофонист, — прервал я соседа. — Мой одноклассник и друг детства.
— Одноклассник?! Да он старше вас лет на пятнадцать! — не поверил Платон.
— Одутловатость на лице подсказывает нам, что покойный злоупотреблял спиртными напитками, — подал голос Альфредыч. — Мы закончили, товарищ майор.
— Хорошо! Платон, запротоколируй место происшествия. Потом пусть медики забирают труп и везут судмедэксперту, — приближаясь к старшей дома, отдал я последнее распоряжение.
— Не музыкант он, — по-совиному выпучивая глаза, повторял сосед в трико. — Писарь — обычный алкаш, но, правда, всегда долги возвращал, в отличие от убивца…
Я вонзил в соседа тяжелый, наработанный за долгие годы профессиональный взгляд следователя, и тот как-то сразу стух, поежился и умолк. «Неужели банально спился?» — подумал я о друге детства.
— Писарь, Писарь… Как Николай здесь оказался? — спросил я у дамы. — Его дом ведь с другой стороны завода.
— Так пропил же, — поправляя на белесой шее крупные ярко-красные бусы, пояснила старшая дома. — Родители померли, ну он и продал. Купил комнату в общаге, остальное пропил.
— Ясно. Давно здесь живет? Жил то есть…
— Лет десять точно, а может, и пятнадцать, — ответила дама с прической. — Я сюда въехала ровно десять лет назад, так он уже пьянствовал.
— Говорю же, ал… — Старшая дома ткнула соседа локтем в бок, не дав тому договорить.
— Работал где?
— Тут все безработные, пенсионеры да инвалиды. Завод давненько уже развалили. Одно название осталось. Шабашничал, бывало, грузчиком на металлобазе, в общем, перебивался случайными заработками, — добавила она, смешно подкрепляя свои слова волнующимися в такт подбородками.
— А семья?
— Один как перст в цельном мире: ни жены, ни детей, — глубокомысленно изрек сосед в трико, поднимая вверх пожелтевший от табака указательный палец.
— Один как перст, — задумчиво повторил я за ним. — Платон! Ты где?
Не обнаружив поблизости напарника, который, скорее всего, совершал поквартирный обход, я направился в комнату погибшего. Она находилась на втором этаже. Толкнув видавшую виды дверь, я очутился в скромной комнатушке средних размеров. У стены стояла кровать с железным каркасом, возле нее советское трюмо с зеркалом, по углам пара стульев. В центре комнаты под старомодным абажуром разместился круглый лакированный стол, на котором лежал распахнутый черный футляр с поблескивающим в лучах раннего солнца саксофоном внутри. В углу бережно укрытая ажурной салфеткой замерла, растопырив тоненькие ножки, радиола «Ригонда». В комнате было чисто, но сильно пахло табаком и перегаром. Даже распахнутые настежь окна не спасали. «Амальгама бедности и порока покрыла тонким слоем холостяцкое жилище моего друга», — по-книжному подумал я и сделал шаг в прошлое.
Руки сами потянулись к саксофону. Играть я не умел, но все равно попытался извлечь хоть какой-то звук. Какой-то звук, похожий на рык раненого медведя, и вышел. Осмотрев мундштук, я понял, что покойный Писарь давно сыграл свою последнюю мелодию. В мундштуке отсутствовал сменный деревянный язычок — без него саксофон не звучит. Повертев блестящую штуковину в руках, я несколько раз нажал на клапаны, по-детски заглянул в раструб и положил инструмент обратно на стол.
Стоит признать, что даже безмолвный саксофон притягивает взгляд и смотрится сказочно красиво, точно позолоченная гигантская улитка. Я снова взял его в руки, встал и подошел к зеркалу. Приложил мундштук к губам, одну ногу выставил немного вперед, вторую чуть согнул в колене, полуобернулся и посмотрел в отражение. Оттуда с саксофоном в руках глядел на меня с улыбкой на разбитых губах мой друг детства по прозвищу Писарь.
— Сильно ты мне врезал! — через смех крикнул он.
— Да, ты тоже хорош! — потирая фингал под глазом, ответил я.
— Ну теперь-то мы друзья!
— Друзья, Писарь, конечно, друзья!
…Он первым позвал меня за школу. Новеньких следовало «прописывать». Моего отца сделали парторгом кирпичного завода, и мы переехали в ведомственный дом предприятия. Школа тоже была заводская. Так мальчик из интеллигентной семьи очутился в рабочем районе, где царили суровые, но справедливые законы улицы.
— Бей, Писарь, бей! — кричали пацаны.
И Писарь бил. Бил сильно, но при этом не всегда точно. Я занимался боксом и потому отвечал, но бокс — это бой в перчатках и по правилам. В уличной драке все по-другому. Он разбил мне нос и оставил на память смачный синяк под левым глазом, а я раскроил ему губы и несколько раз метко ударил в солнечное сплетение. После чего Писарь, глотая воздух разбитым ртом, остановился.
— Все, хватит! — сказал он сквозь сбитое дыхание и первым протянул мне руку. — Это нормальный пацан.
— Бей, Писарь, он сын парторга! Его папаша не у станка, как наши, а в кабинетике прохлаждается! — ребята были недовольны. — Да и нерусь он.
— Он честно дрался! Сын за отца не в ответе! — по-взрослому выпалил Писарь. — Теперь он мой друг. Кто против него, тот против меня!
Писарь, сжав кулаки, встал между мной и толпой. Перечить главному забияке школы никто не решился.
Так началась наша дружба…
— Только ты… это… пацанам не говори, что я играю! Не поймут они, — скалясь, добавил из зазеркалья Писарь и заиграл.
Джазовая музыка мгновенно вернула юношеские воспоминания и заполнила комнату чем-то иностранным, но каким-то близким и родным.
— Обижаешь! Я — могила! — выкрикнул я другу.
— Товарищ майор, вы кому это? — В дверях маячила фигура Платона.
— Никому! — кладя на стол саксофон, ответил я раздраженно. — Всех опросил?
— Так точно! — ответил Платон. — Никто ничего не видел, все спали.
— Все спали, значит… Опись комнаты составил?
— Конечно!
— Заметил что-то необычное?
— Ничего необычного, кроме отсутствия телевизора, товарищ майор! — Платон с интересом включился в аналитическую игру.
— Как ты думаешь, почему? — пристально глядя на напарника, спросил я.
— Пропил!
— То есть саксофон не пропил, а телик пропил? — улыбаясь, спросил я.
Платон почесал затылок, надул губы и посмотрел поверх меня пространным взглядом начинающего философа. Видимо, он размышлял.
— Ладно-ладно, — смилостивился я. — Садись, расскажу. Только дай сигарету.
Мы сели друг напротив друга и почти синхронно закурили.
— Он не смотрел телевизор, считал, что это пустая трата времени. Для дураков. Вон в углу радиола стоит. Он слушал голоса, — пояснил я.
— Диссидент-антисоветчик! — поспешно предположил Платон.
— Музыкант он! Политикой не интересовался. Любил джаз, — объяснил я. — Это сейчас две кнопки, и ты в мировой паутине, а тогда…
— Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст! — ни с того ни с сего выдал Платон. — Ой, простите, товарищ майор, вырвалось! Даже сам не знаю, откуда это во мне!
— Продаст-продаст! — повторил я задумчиво. — Ты знаешь, а ведь иногда он бунтовал. Отец у него коммунист, а вот матушка — простая благочестивая женщина, воспитывалась в строгости, и, мне кажется, она тайком от мужа верила.
— В Бога?
— Ее отец в молодости звонарем был при храме. Мне Писарь рассказывал. А тогда как раз началась богоборческая кампания. Церкви заколочены, гонения пошли на священнослужителей. И вот на Пасху дед Писаря сломал замки и влез на колокольню… Ну и давай бить в колокола, возвещать о празднике.
— Смелый мужик! — качая головой, промолвил Платон.
— Его красноармейцы с колокольни и скинули. Матери Писаря было тогда пару месяцев от роду.
— Жестоко…
— Писарь так проникся историей, что постоянно мне ее пересказывал, добавляя все новые и новые детали. Фантазировал. К тому времени он уже играл в городском оркестре. И вот шествие на Первое мая, на трибуне наши отцы, партийное руководство. Оркестр играет какой-то советский марш, а Писарь вдруг вскакивает со своим золотым саксофоном — и давай джаз гнать!
— Не может быть! — хлопнув по столу, Платон не к месту засмеялся.
Я давно приметил за ним эту особенность: он либо спешил, либо запаздывал.
— ЧП областного масштаба, отца на ковер — выперли из партии. Писаря на спецучет. Мать в слезы — винит себя. А Коля доволен, он как бы сравнялся с дедом и успокоился. Потом все выспрашивал у меня, как повели себя марширующие.
— И как? Тоже интересно.
— Почти никто ничего не заметил: как шли, так и шли строем. Ну, может, парочка сбилась с шага, но потом подстроилась. Его больше всего это злило. После он как-то замкнулся. Да и я переехал, отец пошел на повышение, и мы съехали с заводского района.
— Вот это да! Я его даже зауважал! — выдыхая сизое облачко дыма, Платон одобрительно покачал головой и тут же добавил: — И что, больше не виделись с тех пор?
— Нет.
— Получается, забыли про друга? — будто надавив на больную мозоль, живо спросил Платон.
— Он тоже не искал встречи, — попытался я оправдаться перед настырным лейтенантом. — Я вообще думал, что он давно умер или уехал. В любом случае, мы теперь расследуем его убийство.
Говоря это, я зачем-то потянулся к футляру и приподнял бархатную обшивку. На дне оказалась потрепанная общая тетрадка в бледно-зеленой обложке. Аккуратно вытащив ее на свет, я прочел: «Дневник Николая Писарева». На обратной стороне был отпечатан текст гимна Советского Союза.
— Ух ты! — удивленно воскликнул Платон.
— Ты же сказал, что осмотрел комнату внимательно, — пожурил я напарника.
— Виноват, товарищ майор.
Я пролистал дневник. Ровные каллиграфические записи Писаря иллюстрировались рисованными карандашом картинками.
— Виноват, конечно, Платон. Плохо справился со своими непосредственными обязанностями. Но мы дневник приобщать к делу не будем, — сказал я.
— К-как т-так? — запинаясь, возмутился напарник.
— Последняя запись сделана десять лет назад. Вряд ли он будет полезен нам сегодня, — ответил я и убрал свернутую тетрадку во внутренний карман пиджака.
— Товарищ майор, — попытался возмутиться Платон, поднимаясь со стула.
— Я схожу за сигаретами, тут недалеко. А ты еще раз все осмотри, — кладя руку на плечо младшего по званию, я слегка придавил Платона к стулу.
Платон смотрел на меня растерянными круглыми глазами. Эх ты, Платон! Далековато тебе до древнегреческого тезки! Скорее, Шура Балаганов из «Золотого теленка»!
— Есть, товарищ майор, — смирившись, прокартавил Платон.
— Дай-ка папироску на дорогу, — по-остаповски попросил я.
Сунув сигарету за ухо, я покинул комнату, спустился вниз и вышел на улицу. Солнечные стрелы восходящего над заводом солнца, будто театральные софиты, ярко подсветили мой выход, эффектно отбрасывая на обшарпанный фасад огромную тень.
Трупа и экстренных служб уже не было. Местные жители кучковались во дворе и громко обсуждали случившееся. Завидев меня и мою тень, они примолкли и расступились, чувствуя, что мы не станем ради них ломать свой маршрут. Конечно, нет. В меня будто вернулся дух моей озорной юности. Волнорезом пройдя сквозь толпу, я направился в сторону нашего старого дома. Для этого нужно было обогнуть по периметру завод.
Кроме неба и побеленных секций бетонного забора, изменилось все. Даже растрескавшийся асфальт заменили на ровную гладкую плитку. Гаревое футбольное поле покрыли резиновой крошкой с искусственной травой. Установили яркие детские качели и уличные тренажеры, добавили освещение.
Я шел, осматривая район своего детства. Даже воздух стал как будто другим — чистым и без запаха обожженной глины. Впереди уже маячил силуэт нашей старой пятиэтажки. Я приосанился, будто ждал, что вот-вот из-за угла выскочит какая-то заводская шпана и придется вновь, как тогда, постоять за себя. Сжав кулаки и ускорив шаг, прошел еще несколько десятков метров, как вдруг обо что-то споткнулся, потерял равновесие и упал, больно ударившись коленями.
— На ровном месте. Вот зараза! — выругался я, отряхивая испачканные брюки.
Из асфальта торчали узловатые корни раскидистого платана. Эту часть дорожки не устелили плиткой. По всей видимости, мешали корни дерева, и рабочие временно обошли сложный участок, оставив его на потом. Это было то самое место, где мы с Писарем, катаясь на велосипеде, грохнулись на скорости и порасшибали себе носы, локти и коленки. Я сидел на раме, а он рулил. Помню, как летел и орал от страха благим матом, а Писарь, наоборот, хохотал, ругался на дерево и обещал спалить его ночью…
Островок размером два на два остался нетронутым. Я привалился спиной на шершавый ствол и осел. В голове заевшей пластинкой стонало что-то саксофонное. Прикрыв глаза, я расплылся в довольной улыбке. Надо позвать Платона и огородить сигнальной лентой кусок моего детства. Непременно опечатать и, выставив оцепление, постараться остановить время. А лучше сделать заповедной зоной и повесить табличку с надписью: «Место для падений». Я снова упал, правда, уже один. Все верно. Так и должно быть. С возрастом нас поджидают только одиночные падения. И каждый раз вставать все труднее и труднее. Когда-нибудь я упаду в последний раз…
В памяти вновь всплыл Писарь, вначале живой, улыбающийся, с саксофоном в руках, а потом мертвый, с торчащим из груди ножом. А ведь мы жили в одном городе, но после школы так больше и не увиделись друг с другом! Я не нуждался в нем живом все эти годы, но, упав на нашем месте, вдруг почувствовал, как он мне нужен. Мог же без труда разыскать его, следователь называется! Протянуть руку, поддержать, да просто посидеть за чашкой чая и поговорить по душам. Я же считал себя хорошим человеком. От стыда бросило в жар, в висках, будоража совесть, застучали возмущенными молоточками взбухшие вены. Где я был, когда он падал?! Работал?! Живем, не замечая, как вокруг кто-то умирает. Вот и Писарю пришлось погибнуть прилюдно, при народе, а все для того, чтобы мы встретились. Может, поэтому он и ушел в мир иной с улыбкой на губах — будто знал, что только так и свидимся, ведь я непременно приеду расследовать его убийство. М-да… Забыть о существовании друга, товарищ майор, это очень по-дружески. Виновен. Не обижайся, когда забудут и о тебе.
Я закурил Платонову сигарету, сделал пару жадных затяжек и затем достал дневник. Отыскал памятный день нашего знакомства и прочитал запись: «Новенький оказался нормальным пацаном. Сильно бьет правой. Но теперь мы друзья». И внизу отпечаток большого окровавленного пальца.