Счастливая находка в литературоведении, да, верно, и во всякой другой науке, всегда зовет в дорогу, длина которой измеряется порою годами и десятилетиями, а то и всей жизнью, которой, впрочем, тоже не всегда хватает. Одной из таких находок стало для меня письмо Алексея Максимовича Горького. Случилось это четверть века назад.
Н. П. Хадзарагов, разбирая архив известного в Осетии доктора Дзыбына Газданова, обнаружил там письмо А. М. Горького Гайто Газданову. Письмо было передано бывшему тогда директором Северо-Осетинского НИИ Х. С. Черджиеву, а Хазби Саввич, прежде чем отправить письмо в Институт мировой литературы АН СССР, где хранится архив Горького, познакомил с ним меня, поскольку я тогда заведовала литературным отделом института.
Неизвестное до того письмо Горького было интереснейшей находкой и позже, 25 апреля 1979 года, было опубликовано в «Литературной газете» доктором искусствоведения И. Зильберштейном с другими материалами, впервые публиковавшимися в порядке подготовки очередного тома «Литературного наследства».
В письме Горького еще и еще раз подтверждается доброжелательность великого писателя, его удивительная чуткость и готовность всемерно помочь молодому таланту. Но был еще один аспект у найденного письма — это его адресат. Чтобы понять мой к нему интерес, достаточно прочитать самого Горького:
Сердечно благодарю Вас за подарок, за присланную Вами книгу. Прочитал я ее с большим удовольствием, даже с наслаждением, а это редко бывает, хотя читаю я немало.
Вы, разумеется, сами чувствуете, что Вы весьма талантливый человек. К этому я бы добавил, что Вы еще и своеобразно талантливы. Право сказать, это я выношу не только из «Вечера у Клэр», а также из рассказов Ваших, — из «Гавайских гитар» и др. Но — разрешите старику сказать, что было бы несчастьем для искусства и лично для Вас, если б сознание незаурядной Вашей талантливости удовлетворило и опьянило Вас. Вы еще не весь и не совсем «свой», в рассказах Ваших чувствуются влияния, чуждые Вам, — как мне думается. Виртуозность французской литературы, очевидно, смущает Вас, и, например, «наивный» конец «Гавайских гитар» кажется сделанным «от разума». Разум — прекрасная и благородная сила в науке, технике, но Лев Толстой и многие были разрезаны им, как пилою. Вы кажетесь художником гармоничным, у Вас разум не вторгается в область инстинкта, интуиции там, где Вы говорите от себя. Но он чувствуется везде, где Вы подчиняетесь чужой виртуозности словесной. Будьте проще, — будет легче, будете свободней и сильнее.
Заметно также, что Вы рассказываете в определенном направлении — к женщине. Тут, разумеется, действует возраст. Но большой художник говорит в направлении «вообще», куда-то к человеку, который воображается им как интимнейший и умный друг.
Извините мне эти замечания, может быть не нужные, знакомые Вам. Но каждый раз, когда в мир приходит талантливый человек — чувствуешь тревогу за него, хочется сказать ему нечто «от души». Почти всегда говоришь неуклюже и не очень понятно. А мир — жесток, становится все более жестоким, очевидно, хочет довести жестокость свою до «высшей точки», чтоб уже освободиться от нее.
Будьте здоровы и очень берегите себя.
Крепко жму руку.
А. Пешков
P. S. У меня был еще экземпляр «Вечера», вчера послал его в Москву, в издательство «Федерация». Вы ничего не имеете против? Очень бы хотелось видеть книгу Вашу изданной в Союзе Советов.
А. П.
Будучи осенью 1963 года на конференции в ИМЛИ, мы робко поинтересовались, нет ли в архиве Горького еще чего-нибудь о Гайто Газданове. Нам показали два его письма к Горькому. В первом письме от 3 марта 1930 года, помимо глубокой благодарности за внимание к молодому, мало еще известному автору, содержатся важные для его характеристики мысли:
…Очень благодарен Вам за предложение издать книгу в России. Я был бы счастлив, если бы она могла выйти там, потому что здесь у нас нет читателей и вообще нет ничего. С другой стороны, как Вы, может быть, увидели это из книги, я не принадлежу к «эмигрантским авторам»; я плохо и мало знаю Россию, т. к. уехал оттуда, когда мне было 16 лет, немного больше; но Россия моя родина, и ни на каком другом языке, кроме русского, я не могу и не буду писать.
Вы советуете мне, дорогой Алексей Максимович, не быть увлеченным своей собственной книгой и тем, что я ее написал. Эта опасность для меня не существует. Я вовсе не уверен, что буду вообще писать еще, так как у меня, к сожалению, нет способности литературного изложения: я думаю, что, если бы мне удалось передать свои мысли и чувства в книге, это, может быть, могло бы иметь какой-нибудь интерес, но я начинаю писать и убеждаюсь, что не могу сказать десятой части того, что хочу. Я писал до сих пор просто потому, что очень люблю это, — настолько, что могу работать по 10 часов подряд. Теперь же вообще у меня нет просто материальной возможности заниматься литературой, я не располагаю своим временем и не могу ни читать, ни писать, так как работаю целый день и потом уж совершенно тупею. Раньше, когда я имел возможность учиться — что я делал до сих пор, — я мог уделять целые долгие часы литературе, теперь это невозможно — да к тому же я совсем не уверен в том, что мое «литераторство» может иметь смысл.
А то, что я напечатан только за границей, очень обидно. У меня мать живет во Владикавказе и преподает там иностранные языки — французский и немецкий; я у нее один — ни детей, ни мужа у нее не осталось, они давно умерли. Она знает, что я выпустил роман, — а я даже не могу ей послать книгу, так как это или вовсе запрещено, или, во всяком случае, может повлечь за собой неприятности. Я не видел ее 10 лет, и я представляю себе, как она должна огорчаться тем, что не может прочесть мою книгу, которая ей важна не как роман, а как что-то, написанное ее сыном. Кстати, я думаю, что книга моя вряд ли может выйти в России: цензура, по-моему, не пропустит.
Когда я только начинал вести переговоры об опубликовании своего романа, я думал о том, что непременно пошлю Вам книгу, но не укажу адреса, — чтобы Вы не подумали, что я могу преследовать какую-нибудь корыстную цель — хотя бы цель получить Ваш отзыв. Но я только хотел подчеркнуть, что если Вы думаете, что здесь, за границей, в силу политических причин вся литературная молодежь относится к Вам с оттенком хоть какой бы то ни было враждебности — то я не хотел бы быть причисленным к тупым людям, ослепленным и обиженным собственным несчастьем. И еще поэтому же я особенно думал о том, что не напишу адреса. Но потом я узнал, что Вы постоянно переписываетесь с М. А. Осоргиным, — и это все изменило.
Простите меня за несколько сбивчивое письмо. Но помните ли Вы, как Толстой говорит о разнице между тем, когда человек пишет «из головы» и «из сердца»? Я пишу из сердца — и потому у меня так плохо получается.
Я бесконечно благодарен Вам за Ваше письмо. Желаю Вам — Вы достигли всего, о чем может мечтать самый знаменитый писатель, Вас знают во всем мире — желаю Вам только счастья и еще долгой жизни, и я никогда не забуду Вашего необычайно ценного ко мне внимания и Вашего письма.
Гайто Газданов
Тоска по родине с особой силой выражена во втором письме Гайто Газданова от 20 июля 1935 года.
Глубокоуважаемый Алексей Максимович, пять лет тому назад я послал Вам свою первую книгу «Вечер у Клэр», и Вы были так добры, что ответили мне письмом, которое лежит у меня. Я напоминаю об этом просто для того, чтобы оправдать мое обращение к Вам и еще раз поблагодарить Вас за Ваше тогдашнее внимание.
Сейчас я пишу это письмо с просьбой о содействии. Я хочу вернуться в СССР, и если бы Вы нашли возможным оказать мне в этом Вашу поддержку, я был бы Вам глубоко признателен.
Я уехал за границу шестнадцати лет, пробыв перед этим год солдатом белой армии, кончил гимназию в Болгарии, учился четыре года в Сорбонне и занимался литературой в свободное от профессиональной шоферской работы время.
В том случае, если бы Ваш ответ — если у Вас будет время и возможность ответить — оказался положительным, я бы тотчас обратился бы в консульство и впервые за пятнадцать лет почувствовал, что есть смысл и существования, и литературной работы, которые здесь, в Европе, не нужны и бесполезны.
Прошу Вас, дорогой Алексей Максимович, принять уверения моего искреннего глубокого уважения.
Г. Газданов
Как стало известно из публикации И. Зильберштейна в «Литературной газете», в архиве Горького сохранился черновик ответа.
Гайто Газданову.
Желанию Вашему возвратиться на родину сочувствую и готов помочь Вам, чем могу. Человек Вы даровитый и здесь найдете работу по душе, а в этом и скрыта радость жизни.
Привет. М. Горький
Однако 18 июня 1936 года Горький скончался, так и не успев, по-видимому, поддержать Газданова в его желании вернуться на родину…
Вернувшись из упомянутой командировки в Орджоникидзе (ныне Владикавказ. — Ред.), я первым делом навела справки о ближайших родственниках Гайто Газданова и нашла сестру его отца Евгению Сергеевну Газданову, которую по-осетински звали Хабе. Эта милейшая, совершенно очаровавшая меня своей добротой женщина и дала мне адрес Гайто Ивановича в Париже. В момент нашего с нею знакомства ей было уже за 90 лет. А она еще ухаживала за парализованным мужем, и ее единственной радостью были редкие короткие письма Гайто, в которых он в основном сообщал о том, что жив-здоров. После смерти матери он переписывался только с Хабе.
Вскоре я написала письмо Гайто Ивановичу. В этом письме я вкратце сообщила ему о приведенных выше письмах Горького и интересе к его жизни и творчеству в этой связи. Через месяц, 5 мая 1964 года, я получила ответ:
Уважаемая Аза Асламурзаевна, простите, что отвечаю с некоторым опозданием на Ваше письмо. К сожалению, книг на русском языке, которые Вы бы хотели получить, у меня нет. «Вечер у Клэр», о котором писал Горький, вышел по-русски в Париже в 30-м или 31-м году, и у меня, кажется, остался один экземпляр. Я постараюсь прислать Вам фотокопию книги. Рассказа «Гавайские гитары», который был напечатан в одном из толстых журналов приблизительно того же времени, у меня нет. Вообще, все, что я писал, было напечатано в русских толстых журналах, выходящих за границей, — до войны в Париже, после войны в Нью-Йорке. Некоторые вещи были переведены, но не стоит читать роман, написанный по-русски, скажем, в английском или итальянском переводе.
Все, что я писал, я писал по-русски. Осетинского языка я, к сожалению, не знаю, хотя его прекрасно знали мои родители, не говоря уж о бабушке, с которой я разговаривал через переводчицу — переводчицей чаще всего бывала Евгения Сергеевна, моя тетка, которая дала Вам мой адрес. Учился я в Парижском университете, но русский язык остался для меня родным. «Вечер у Клэр», — насколько я помню, — единственная моя книга, действие которой происходит в России, откуда я уехал, когда мне было 16 лет.
Совершенно не помню, что я писал Горькому, — я имею в виду те два письма, о которых Вы упоминаете. Содержание письма самого Горького помню приблизительно — я в свое время переслал его моей матери в Орджоникидзе. Между прочим, если бы Вы могли прислать мне его фотокопию, — надеюсь, что это возможно, — я был бы Вам чрезвычайно признателен.
Спасибо за Ваше письмо. Буду рад, если могу оказаться Вам чем-нибудь полезным.
Желаю Вам всего хорошего.
Г. Газданов
До получения этого письма от Гайто Газданова письмо Горького было для меня литературным фактом, чрезвычайно интересным, но все-таки где-то книжным. Но вот этот факт ожил: письмо от живого Гайто Газданова! Мне захотелось написать ему о том, как его вспоминала Евгения Сергеевна. Позволю привести кусочек своего письма: «Терек, на самом берегу которого я живу,2рассказывает1, как однажды Хабе, как тетка Тома Сойера, пришла с хворостинкой, чтобы прогнать шаловливого мальчика, который плескался в его бурных волнах, а тот нырнул с головой, выставив над водой только палец, чтобы еще ее подразнить». Я привела это воспоминание Евгении Сергеевны потому, что в следующем письме Гайто Иванович на него откликнулся. Я, конечно, была счастлива предстоящим получением романа «Вечер у Клэр», но не преминула заметить, что я, как всякий литературовед, очень дотошна, что у меня к нему тысяча вопросов, и, чтоб из моего письма не получилась анкета, попросила написать как-нибудь на досуге свою биографию с указанием на то, что и когда им написано, по возможности указывая названия журналов (год, номер), в которых публиковались его произведения. На это письмо я получила ответ через две недели:
Дорогая Аза Асламурзаевна, большое спасибо за фотокопию письма Горького, которое я еще раз прочел больше чем через тридцать лет после того, как оно было написано. В свою очередь посылаю Вам фотокопию книги «Вечер у Клэр». Прошу при этом помнить, что книга была написана в 1929 году, издана в Париже и вдобавок по архаической орфографии.
Постараюсь как-нибудь, когда будет время, сообщить Вам все, что вспомню о своей литературной деятельности. В общем я написал не то шесть, не то семь романов и множество рассказов. Печатались они в зарубежных толстых журналах: главным образом в «Современных Записках» и «Русских Записках», выходивших в Париже, а также в «Новом Журнале», который выходит в Нью-Йорке. В Нью-Йорке же вышла, кажется в 52-м году, книга «Ночные дороги», которую постараюсь разыскать и прислать Вам несколько позже. Сейчас мне нужно было бы кончить два романа, которые написаны на две трети, но как-то не удается, надеюсь летом их продвинуть.
И Терек, и город Орджоникидзе, — который тогда назывался Владикавказом, — прекрасно помню. Но рассказ Хабе о купанье в Тереке надо отнести к осетинским мифам. Правда, дед мой отправил меня купать лошадей в Тереке, когда мне было девять лет, и я там действительно чуть не утонул, но все это происходило не так, как это описывает Хабе. Она, между прочим, была моей переводчицей, когда я говорил с бабушкой, которая по-русски не знала. Осетинский язык я в свое время умел отличить от других, но дальше этого я не пошел, — кажется, единственный во всей моей многочисленной семье, т. к. и мои родители, и мои дяди и тетки, и мои двоюродные братья и сестры — все говорили по-осетински. А за границей, особенно в годы университетские, я и русский язык временами слышал редко.
Бунин мне как-то сказал — что у Вас за фамилия такая? — Я — осетин. — Вот оно что, — сказал он, — а я себе голову ломаю, откуда такая фамилия, явно не русская. Да, да, вспоминаю, есть такой народ на Кавказе.
Ну вот. Еще раз спасибо за фотокопию.
Желаю Вам всего хорошего.
Ваш Г. Газданов
Вскоре я получила и долгожданный роман «Вечер у Клэр». Роман я «проглотила», и, как выяснилось при повторном чтении спустя много лет, зря. Но пока я в упоении ходила, захлебываясь своими впечатлениями, восторгаясь автором, я заболела и не сразу ответила на письмо. Только при повторном чтении я поняла, что это роман для вдумчивого, медленного чтения, — это история жизни талантливого молодого человека, наконец, история целого исторического периода времени во всей его сложности… Это, как я поняла, роман-исповедь. Я написала автору, что содрогаюсь при одной мысли, что мой сын, которому тогда должно было исполниться 13 лет, года через три мог бы преподнести мне такой сюрприз, как герой романа своей матери. Спросила я его и о судьбе первой осетинки-балерины Авроры Газдановой. Ответ я опять получила неожиданно быстро, 9 декабря 1964 года.
Дорогая Аза, — простите за невольную фамильярность: не могу найти Вашего письма, где есть Ваше отчество, помню только, что оно очень сложное. Надеюсь, что Вы меня за это извините, тем более что я по возрасту мог бы быть Вашим прадедом. Был очень рад получить Ваше письмо и, главное, рад был узнать, что Вы выздоровели. Ваши соображения о том, что «с моим исчезновением человечество не так уж много потеряет», простите, не выдерживает критики. «Человечество», в данном случае, это Ваш муж и Ваш сын, и если их спросили бы, что они думают по этому поводу, то вряд ли они с Вашей философией согласились бы. Но самое главное, это что Вы выздоровели.
Вторую свою книгу, которая называется «Ночные дороги» и которая вышла по-русски в 52-м году в Нью-Йорке, постараюсь найти, — кажется, у меня где-то должен быть свободный экземпляр, — и отправить ее Вам. Там есть несколько мест, которые можно было бы вырезать без особого для нее ущерба. В том виде, в каком она вышла, она не вполне соответствует рукописи. В оригинальном тексте большинство диалогов — на французском языке, причем не академическом, а языке парижского дна. Но перевел эти диалоги на русский язык я сам по просьбе издательства, только вместо того, чтобы поместить их в виде сносок, издатели французский текст просто ликвидировали и заменили русским. Беда в общем небольшая, т. к. средний русский читатель все равно обращался бы к русскому переводу, не все же обязаны знать парижское «арго».
Что касается Авроры, моей двоюродной сестры, дочери моего дядюшки Даниила Сергеевича Газданова, то она училась балетному искусству в Москве, где вышла замуж тоже за балетного танцора. Если мне память не изменяет, то ее сценическая фамилия была Горская. Она потом выступала в Афинах, в Константинополе, кажется в Бельгии, затем в Париже, где она заболела горловой чахоткой и умерла в начале 1927 года. Я в это время был студентом парижского университета и проводил с ней много времени, т. к. муж ее должен был уехать из Парижа на гастроли в Бельгию. После его возвращения я не был у Авроры дня два, отсыпаясь дома, и когда я пришел к ней, я нашел только ее труп. Об этом я написал рассказ «Гавайские гитары», но потом его потерял, и где он находится, понятия не имею.
В коротком послесловии к «Ночным дорогам» в нескольких словах изложена моя биография, где все более или менее соответствует действительности. Книгу постараюсь отправить в ближайшем будущем, недели через две. Не откажите мне в любезности прислать точный адрес литературно-исследовательского института в Орджоникидзе, куда я Вам эту книгу пошлю на Ваше имя.
Желаю Вам всего хорошего, пожалуйста, больше не болейте.
Ваш Г. Газданов
Через некоторое время, 23 марта 1965 года, я получила еще одно письмо:
Дорогая Аза, Ваше письмо от 12-го числа получил только сегодня. Спешу Вас успокоить — никак я на Вас не обижался, да и за что бы вдобавок? Письмо Ваше я в свое время получил и, помнится, на него ответил — а может быть, собирался ответить. Если так — прошу прощенья. А книгу, которая называется «Ночные дороги», я Вам послал на адрес института некоторое время тому назад, дней десять, мне кажется. Очень надеюсь, что когда Вы получите это письмо, то книга давно у Вас будет. Если по поводу этой книги у Вас возникнут какие-нибудь вопросы, напишите мне, я постараюсь на них ответить.
Желаю Вам всего лучшего.
Ваш Г. Газданов
P. S. Кстати, «Иванович» — русское отчество, у нас, как вы знаете, не принятое. Отца моего звали Бабпи.
Спустя довольно продолжительное время я на всякий случай решила поставить Гайто Бабпиевича в известность, что книги «Ночные дороги» я не получила. На это он скромно заметил: «Я послал Вам книгу, а уж то, что Вы ее не получили, не моя вина…»
На этом прискорбном факте наша переписка закончилась. Ведь он мог послать мне еще какую-нибудь книгу, неполучение которой я тоже бы не сумела объяснить…
Весной 1969 года из опубликованных в журнале «Новый мир» (№ 3) писем жены Ивана Алексеевича Бунина В. Н. Муромцевой-Буниной к Н. П. Смирнову я узнала, как высоко ценил И. А. Бунин творчество Г. И. Газданова.
В письме от 27 января 1961 года она писала:
Дорогой Николай Павлович!
В прошлом письме я забыла коснуться «Истории литературы» Тхоржевского. Она — плохая. Он, бывший петербургский чиновник, владевший пером, стал в эмиграции переводить, забыла с какого языка, стихи; переводы были слабые.
Кажется, во время войны он пришел к Наталье Ивановне Кульман, вдове профессора русской литературы в Сорбонне, и попросил указать ему, что нужно прочитать, чтобы написать историю русской литературы.
Она была изумлена донельзя. Как? Не специалист по литературе хочет приняться за такой ответственный труд? Она была серьезная и очень щепетильная. Стала его отговаривать, но он настаивал, и она сказала:
— Ну почитайте Пыпина…
Когда мы еще не видали этого тома, зашел к нам [Б. К.] Зайцев и сказал:
— Вышла книга Тхоржевского. Он о тебе хорошо написал.
Иван Алексеевич не согласился с Зайцевым, что оценка его «хороша», и написал отповедь, зло высмеяв Тхоржевского. Указал на промахи — не упомянуты такие писатели, как Зуров и еще кто-то, я сейчас забыла…
В примечаниях к письму автором публикации Н. П. Смирновым замечено: «”Отповедь” И. А. Бунина под названием “Панорама” была напечатана в газете “Русские новости” (Париж, 1947. № 68). Она вошла в IX том собрания сочинений Бунина (с. 471–475).
Бунин писал: “Некоторых не удостаивает даже внимания (Г. Иванова, Газданова, Зурова, Ладинского)”.
Г. В. Иванов (1894–1958) — поэт. Г. И. Газданов (р. в 1903 г.) — автор романов “Вечер у Клэр” и “Ночные встречи” (по-видимому, имеется в виду роман “Ночные дороги”. — А. Х.). А. П. Ладинский (1896–1961) — прозаик и поэт, в середине 50-х годов вернулся на родину (в Москву), где выпустил несколько исторических романов» (Новый мир. 1969. № 3. С. 229–230).
Мой интерес к творчеству Гайто Газданова, по-видимому, не был тайной, по крайней мере среди близких родственников Газданова, и в 1983 году я получила письмо от его двоюродного брата, который писал:
Гайто великий писатель, и я уверен, в случае легализации и издания его литературных произведений («Вечер у Клэр», «Гавайские гитары», «Ночные дороги») наша литературная общественность приобретет клад. Гайто еще мальчиком (13–14 лет) во Владикавказе поражал старших своей литературной эрудированностью, своими пробами пера, и лестные отзывы М. Горького, Бунина и других корифеев отечественной литературы неслучайны. Там, далеко в Европе, его романы выдержали три издания и котируются на самом высоком уровне. А мы, на его родине, топчемся на месте в мучительной неопределенности — легализовать или, может быть, не стоит, как бы греха не нажить. Но греха быть не может; ему открыл литературную дорогу великий Горький и самый представительный орган — «Литературная газета». Неужели еще требуется указание из Москвы?
Вопрос о легализации литературного творчества Гайто правлением Союза писателей Северной Осетии был поручен Девлету Гирееву еще года четыре тому назад. По его просьбе мной ему были высланы фотографии Гайто и членов его семьи, копия письма Фаины (его жены) на мое имя и некоторые биографические сведения его отца Бабпи (Ивана), дяди Даниила, Габла (Александра), Пети, теток Хабе (Евгении), Веры (моей матери), деда Саге (Сергея), матери Гайто — Дики (Веры) и двоюродной сестры — Авроры Газдановой (первой балерины международного класса из Северной Осетии). Гиреев в письмах меня благодарил за сведения и фотодокументы, но дальше этого дело не двигалось. Года два тому назад Гиреев погиб в автокатастрофе, и все застопорилось. Как будто бы объявлен обет молчания.
На все мои последующие обращения в правление и лично к Цирихову никакого ответа. Такое положение я ничем не могу объяснить и вот обращаюсь к Вам, дорогая Аза, с последней надеждой получить искреннее и обстоятельное разъяснение причины молчания. Что мешает легализации и что еще надо сделать для публикации его романов?
Теперь коротко о себе. Мне 73 года, фамилия, и., о. — Джиоев Лев Николаевич. Родился в Тбилиси, но часто и подолгу жил во Владикавказе — в доме моего деда Саге, у моей тетки Хабе (Евгении) на Краснорядской улице Осетинской слободки. Гайто с матерью Дикой летом приезжал во Владикавказ, где мы с ним встречались и по-детски дружили. Пятьдесят лет работаю в Грузинском НИИ энергетики и гидротехнических сооружений, доктор технических наук, зав. лабораторией грунтов и оснований. Мой двоюродный брат (по отцовской линии) — профессор Цаголов, автор известных трудов по эконом. наукам, преподает в МГУ. Его брат Борис (покойный) мой близкий друг. Он имел кое-какое отношение к писательскому делу. Более подробные обо мне сведения Вы можете получить у Азы Гутиевой (урожденной Тибиловой). Она моя двоюродная сестра и, по-видимому, Ваша сослуживица. Вот пока все. Жду ответа. С уважением, Лев Николаевич.
Нет уже в живых Льва Николаевича Джиоева, не стало и самого Гайто Газданова, всем сердцем рвавшегося исправить ошибку юности и вернуться на родину… Не стало его матери, до дна испившей чашу горестной разлуки с единственным ребенком, ушла и добрая тетушка Хабе и многие, многие другие. Наконец-то появилась возможность исполнить то, что я всегда считала долгом, — опубликовать свою переписку.
Всемирное признание литературных заслуг Гайто Газданова, обрамленное мнением двух таких корифеев, как М. Горький и
И. Бунин, заставляет думать, что настало время и землякам Гайто Газданова познакомиться с его творчеством. Мнение Горького было связано с самыми первыми шагами Газданова в литературе. Мнение же Бунина, по-видимому, формировалось в пору полной зрелости его таланта, а может быть, на протяжении всего творческого пути Газданова, если он не представлял себе историю русской литературы без имени Газданова.
1Текст печатается по изданию: Литературная Осетия. 1988. № 71.
2Так в оригинале. Вероятно, была допущена ошибка при наборе текста. (Примеч. ред.)
