(Продолжение. Начало см. Дарьял 6’2022)
После случая с Абасовым его оставили в покое, больше не тревожили докладом и подобной ерундой. Махнули на него как на неисправимого уголовника. Правда, это только пока он сидел под крышей, в ПКТ. По выходу в лагерь, приключения продолжились. А вышел он осенью, в такую пору, когда к полудню солнце кусается, как через увеличительное стекло, но по утрам и вечерам уже прохладно, чувствуется студеное дыхание гор. Подкова гор под утренним солнцем золотая, под вечерним – медная.
Утром на разводе, на плацу, Аслан думал: сколько в этом строю проторчишь, одному богу известно, и правильно он сделал, что под робу надел кофту. К смене режима после ПКТ организм должен привыкнуть. Полгода под крышей, в каменном мешке, даром не проходят. Подхватить простуду сейчас проще простого, а вот лечиться… Тут одна таблетка от всего, как в том анекдоте. Так что – береженого бог бережет. В этот момент Аслан заметил на себе взгляд офицера, командовавшего построением.
– Осужденный, выйти из строя! – скомандовал старлей. – Что это? – вцепился он в воротник кофты, выглядывавший из-под робы. – Не по форме… нарушение! – потянул так, будто хочет оторвать воротник.
Аслану стало неловко – на глазах у всего лагеря этот бесцеремонный старлей пытается оторвать воротник кофты, которую мать прислала в вещевой посылке. И читалось: делает это намерено – играет на публику, чтобы унизить его перед строем.
– Руки убери! С ума сошел, – уклонился Аслан, не давая старлею оторвать воротник.
За непослушание старлей, как холопу, отвесил Аслану пощечину. Автоматически Аслан выбросил руку: короткий удар. Фуражка слетела с головы. Старлей упал на задницу, словно из-под него выбили стул. Он поплыл, взгляд блуждал, собирая разлетевшиеся по плацу мысли.
Черные легионы отрядов, казалось, готовы были прокричать как на параде: «Ура! Ура! Жизнь ворам!» Кто-то даже сделал заключение: «О-о… этот пацан – карат!» Правда, со стороны вахты уже бежал наряд. Один из наряда подхватил фуражку и помог подняться пострадавшему старлею. Двое покрепче схватили Аслана и поволокли на вахту. В подвале вахты его уже забивали в землю и, похоже, забили бы, если бы не прибежал дежурный помощник начальника колонии и не прекратил избиение. Он охладил пыл разгорячившихся сотрудников. Приказал поднять на ноги осужденного, отряхнуть. Дал отдышаться немного, прийти в себя. После повел к хозяину – начальнику колонии.
Начальник колонии стоял у окна и смотрел на плац, на черные легионы отрядов, на белеющие бараки, на периметр зоны, на поселок за периметром, на бурые холмы предгорий и вдали – белоснежный кряж кавказских гор. Аслан понял, что хозяин видел все своими глазами. Сразу он не мог сообразить – хорошо это или плохо? Смотря, как повернуть. Хозяин показался Аслану полководцем, с высоты наблюдавшим за сражением.
Хозяин отошел от окна, сел в кресло, положил руки на стол.
– Это что же получается, осужденный Тамаев? Недавно вышел из ПКТ и опять нарушаешь? – внимательно посмотрел он на Аслана. – Сам начальник управления Абасов тобой интересовался. Звонил недавно, спрашивал: «Как там осетин поживает?» А ты беспределом занимаешься – руку на офицера поднял. Как это понимать?
Аслан тяжело дышал. Его колотило. Несколько ребер было сломано – ломило в груди. Неизвестно, что было бы, не подоспей дежурный вовремя. Может быть, он и стоять перед хозяином не смог бы. А тут еще и объясняться надо.
– «Руку на офицера поднял… как это понимать… беспределом занимаешься…» Это вы, гражданин начальник, здесь беспределом занимаетесь!
Брови хозяина поползли вверх. Он не ожидал такого оборота. Думал, осужденный будет оправдываться, как и все в этом кабинете. Просить не наказывать строго, не смея поднять глаза. Говорить тихим неуверенным голосом. Обещать, что впредь такое не повторится. А тут контратака!
– Старлей дал мне пощечину, за это и получил. Какое он имеет право поднимать на меня руку?.. Я вам здесь мальчик для битья, что ли? Если я нарушаю, пусть напишет рапорт… поставьте мне взыскание, посадите в изолятор. Сами первые не нарушайте закон. – Аслан перевел дух. – Понимай как хочешь, гражданин начальник, но больше я пинать себя не дам.
Контратака возымела действие, неслыханная дерзость обескуражила хозяина. Ему было не по себе выслушивать такое, но возразить было нечего. Он задумчиво постучал по столу, посмотрел на дежурного, и сказал:
– Пойдешь в изолятор на пятнадцать суток. Инцидент произошел на глазах у всей зоны, не отреагировать мы не можем. Но больше тебя никто не тронет.
Хозяин встал из-за стола, давая понять, что разговор окончен.
Воспоминание прервал шум с коридора – скрипнула тележка баландера. Кормушка открылась.
– Обед – щи, – сказал баландер и положил на кормушку пайку хлеба.
Аслан подошел, взял пайку. С коридора потянуло запахом капусты и комбижира.
– Щи брать будешь? – спросил баландер, помешивая большим половником в алюминиевой фляге.
Аслан глянул через кормушку. На тележке, вокруг сорокалитровой фляги, стопками стояли шлёмки – келешованные шлёмки. По каплям воды на жирной поверхности было видно, что моют их в столовой спустя рукава. Индивидуальную посуду не позволяют, а с этой питаться западло.
– Нет, – ответил Аслан.
Кормушка закрылась. Тележка поскрипела дальше, через камеру. Значит, в единичку никого не посадили, понял Аслан.
Хотелось нормально покушать, затем покурить. Потом с кем-нибудь пообщаться. Но рядом никого не сажают, не с кем поговорить. Да и посадили бы, кабуры нет, пришлось бы перестукиваться. Пробить кабуру не дадут, и нечем, даже ложки в камере нет. Есть только тормоза – дверь, решка – зарешеченное окно с ресничками, шконка и деревянный пол. Даже раковины нет, кран и дыра в полу – параша. Аслан открыл кран, помыл руки. Вода полилась в дыру, где проглатывалась, гулко полоща канализационную глотку. Аслан встряхнул руки, вытер об робу и принялся жевать пайку хлеба. В Каменке под крышей было веселей. Там крыша неплохо грелась. Был и чай, и курево, и харчи перепадали. Вообще, бродяги в лагере не забывали бедолаг. А здесь, похоже, ждать нечего. Приморили, суки, приморили.
В Каменке после пятнадцати суток в изоляторе за инцидент со старлеем Аслан поднялся в лагерь. Больше полугода прошло как его привезли из Владикавказа в Каменку, а лагеря он толком не нюхал. Говорят, что о положении в лагере судят по крыше. Но крыша крышей, а в лагере жизнь протекает по-своему. И здесь надо понять, что к чему, и приспособиться. Лагерь или, вернее, жилая зона – это плац и бараки, набитые заключенными, как муравейник. На первый взгляд кажется, что здесь черт ногу сломит. Но кто знает принципы деления на масти (касты), все становится понятно.
Аслан занял достойное место в лагере, какое и подобает настоящему бродяге. За время, проведенное под крышей, у него сложился определенный авторитет. Никто не забыл, как на глазах у всей зоны он коротким ударом уронил на жопу офицера. А про кипиш под крышей – случай с Абасовым – вообще ходили легенды. То, что «этот пацан карат!», намотали на ус даже сотрудники администрации.
Первое время Аслан отдыхал, насколько это возможно в местах лишения свободы, и восстанавливался после шести месяцев под крышей. Он перезнакомился с местным населением и стал глубже понимать его состав. Местное население лагеря – зеркальное отображение Республики Кабардино-Балкарии, и делится на группировки как по этническим признакам (на кабардинцев и балкарцев), так и по географическим – по районам (Баксанские, Терские, Нарткалинские). Свои поддерживают своих. Даже сотрудники администрации вовлечены в это и подыгрывают своим. Аслан заметил, что осетин тоже немало. Они, в свою очередь, делятся на местных и тех, кто, как он сам, пришел по этапу из Владикавказа. И этот этнический узор накладывался на общероссийские тюремные традиции и преломлялся в такой карнавал, что попавшие из России каторжане зачастую не поднимались в лагерь, а иные зашивали рот, чтобы не сболтнуть лишнего. Ведь слово здесь – это обоюдоострая бритва без ручки.
Аслан, понимая эту систему, не вовлекался в нее сам, оставаясь, как говорится, над схваткой. Про себя он делил людей только на порядочных и непорядочных. И твердо знал, что свои могут как поддержать, так и подставить. Он не ограничивал себя в общении, по сути, оставаясь волком-одиночкой. И все бы хорошо, но в то же время Аслан почувствовал, как лагерное колесо сансары начало занозить. Занозить кривыми постановами. Хочешь не хочешь, а под шкуру попадает. Администрация в лагере контролирует все через своих агентов влияния. А отрицала на то и отрицала, чтобы не только не идти на поводу у администрации, но и по возможности бороться с ее влиянием. У Аслана по этому поводу состоялся разговор со смотрящим за лагерем, который по идее должен быть лидером братвы. А на деле получалось… Тот попытался юлить, но, когда понял, что спрос будет по гамбургскому счету, откровенно сказал:
– Понимаю, что все это неправильно. Но не мной было так поставлено. По-братски прошу, дай чистым освободиться, мне месяц осталось.
Через неделю после освобождения смотрящий подъехал к лагерю, как и обещал. Привез маляву от воров, где говорилось, что за положение в лагере отвечает Аслан-осетин. Это давало карт-бланш – неограниченные полномочия, полное доверие повести корабль под названием лагерь так, как он посчитает нужным. Там это называлось: загрузили за лагерем. Правда Аслан понимал: воровской карт-бланш может обернуться немалыми проблемами. Как в поговорке: «Вход рубль, выход два». Но отказываться было поздно. Как в пословице: «Назвался груздем – полезай в кузов».
Аслан стал положенцем в Каменке. И как положенец начал исправлять кривые постановы – зачищать занозившее колесо сансары. Бывало, попадались гвозди, приходилось вбивать их в полотно. Некоторых лже-бродяг – агентов влияния, подходивших с необоснованными предъявами – пришлось побить. Когда закончились предъявы и предъявляльщики, появились истинные заинтересанты. Пришел кум – начальник оперативного отдела. Причем сам пришел в барак, а не вызвал на вахту, что подразумевало неформальность предстоящей беседы.
– Как жить будем, осетин? – начал кум, как старый знакомый.
– А как хотите? – ответил Аслан вопросом на вопрос.
– Хотим жить дружно, как раньше. Тебе дадим ход – по зоне будешь гулять. Под крышу заходить, когда надо. Ни в чем нуждаться не будешь. Свидания, передачи, посылки без ограничений. Будут другие пожелания – можем рассмотреть, – заманчиво блеснул глазами кум.
Аслан молчал, не торопился с ответом. Выгодное предложение делал кум.
– Со своей стороны ты должен держать массу под контролем. Чтоб никаких ЧП, суицидов, жмуров не было. Чтоб зэки не жаловались, не писали по инстанциям. Чтоб, кого мы скажем, не трогали. А кого надо – наказывали.
– Как это?
– Ну, например, пришел в лагерь молодой пацан и блатного из себя строит, с сотрудниками огрызается. Если мы начнем его прессовать… пойдут жалобы, родня подключится… много ненужного шума. А так – вы сами, внутри, так сказать, находите за ним косяк и по-своему поступаете. Бьете, ломаете, короче, вам виднее.
Просек Аслан, что пишет на диктофон их разговор кум (за ним такой грех водился), уж больно гладко и сладко он стелил. Аслан подошел к нему вплотную, чтобы лучше слышно было – и послал его!..
Аслан вспоминал это с некоторым сожалением. Можно было, конечно, сыграть тоньше, постараться переиграть кумчасть – один из механизмов системы переработки людей в паштет. Если безопасность – это охрана периметра, предотвращение побега, шмоны, отъем всего запрещенного, то кумчасть – это внутренняя оперативная работа: скандалы, интриги, расследования. Кто с кем враждует, кто с кем дружит. Кого лбами столкнуть. Как фигуры на доске расставить, чтобы процесс контролировать, манипулировать и, когда надо, схлопнуть все к чертовой матери. Сейчас Аслан имел больше опыта, а тогда он бескомпромиссно послал кума по известному адресу.
– Смотри, осетин, пожалеешь, – зловеще бросил кум, выходя из барака.
После такого отворот-поворота администрация решила подкрутить гайки, перекрыть кислород, чтобы недовольная арестантская масса сама смела нового положенца. Участились шмоны. Чаще стали бить и сажать в штрафной изолятор. Максимально осложнили возможность греть крышу, чтобы табаком и чаем не пахло. Урезали передачи, как по количеству, так и по перечню продуктов и вещей. Сигареты стали ломать. Абсурдный принцип «мы не сидим, мы стоим» довели до предела. Одним словом, сделали так, чтобы тяжелая жизнь арестанта стала еще тяжелее. А кто виноват? А виноват положенец. Не хочет жить дружно. Не может найти с начальством общий язык (как это делали до него).
Правда, и Аслан был не так прост. Понимал методы воздействия администрации. Самым рьяным лже-бродягам, агентам влияния, оппозиционерам рты закрыл. И подвигнул арестантскую массу к мысли, что «наш ход» надо заслужить. А это возможно только при отсутствии в массе раскола. В общем, все это вылилось в противостояние – администрация гнула арестантов, но сломать не могла. Как мера противодействия – пошли через спецчасть многочисленные жалобы на прокурора по надзору. Достал произвол администрации. Думали, не будет реакции. А нет. Приехал прокурор. Приехал как полагается – в синем мундире с золотыми пуговицами. Занял служебный кабинет и вызвал нескольких осужденных для объяснений. В их числе оказался и Аслан. Прокурор поинтересовался, почему раньше жалоб годами не было, а теперь пошли сотнями? Аслан объяснил причины жалоб, что недовольство вызвано незаконными, абсурдными требованиями со стороны сотрудников администрации, что это не требования, а произвол.
– Ну надо найти какой-то компромисс, – предложил прокурор.
В том-то и дело, пояснил Аслан, что сотрудники не идут на компромисс. Упрямо гнут свою линию, причем по-тупому.
Прокурор за словом в карман не полез, его ответ убил Аслана.
– А что вы хотели?.. В этом и заключается ваше наказание, что они тупее вас!
Аслан невольно улыбнулся, вспоминая это: такого обескураживающего ответа от прокурора, человека призванного защищать закон, он не ожидал. Прокурор-кабардинец не стал приводить правовые обоснования, ссылаться на нормы закона, а сказал как есть – назвал вещи своими именами, и этим самым выбил почву из-под ног недовольных арестантов. Одним выражением переиграл их, поставил мат. По-кавказски прямо дал понять, что здесь с вами играть в мифическую исправительную систему никто не собирается.
Не проканало, ну и не надо – жалобы оказались пустой затеей. Но арестанты со своей стороны знали, как осложнить жизнь администрации, сделать так, чтобы жизнь малиной не казалась. Сила действия равна силе противодействия. Короче говоря, нашла коса на камень – под стены подвели роту охраны и ОМОН, готовых войти в зону и переломать оборзевших зеков. Пройтись ураганом дубинок по поднявшимся горбам. Выколотить дурь из горячих голов. Показать, кто здесь хозяин.
Камуфлированный «троянский конь» стоял под стенами и бил копытом. В любую минуту могла начаться экзекуция. Зона притихла, как перед боем. Неизвестность томила до тошноты. Но нашелся в окружении Аслана местный паренек, погоняло – Барс. Это тот случай, когда яблоко от яблони падает недалеко, а укатывается далеко. При интеллигентных, обеспеченных родителях, проживающих в Москве, Барс стал преступником и проявлял незаурядные криминальные таланты. Он всецело поддерживал положенца и его политику пойти ва-банк. Мобильная связь в лагере, с которой администрация одной рукой борется, другой – коррумпированной – проносит, сыграла в данном случае решающую роль. Барс дозвонился до родителей – послал сигнал «SOS», сказал, что надо сделать, чтобы их сын не был втоптан в плац грубым ботинком омоновца.
Полковнику Абасову позвонили из Москвы, из ГУИНа (главного управления исправления наказаний) и предупредили: если хоть одна жалоба придет в управление, генеральских погон ему не видать как собственных ушей. Абасов сломал в руках карандаш. Скрипя от злости зубами, рявкнул на подчиненных: «Пусть делают, что хотят!»
«Троянский конь» так и не был введен в «город». Камуфляжи роты охраны вернулись в казармы, ОМОН погрузился в автобусы и убрался восвояси. Даже в лагере пропали все сотрудники, лишь на вышках просматривались молчаливые силуэты. Зеки праздновали победу. Восторжествовал Черный ход! Гуляй, рванина! На время в Каменке утвердилось положение, о котором мечтают во многих лагерях. Своего рода коммуна, где влияние «красных» сведено к минимуму: утренняя и вечерняя поверка, одно построение в неделю – все. «Мы не сидим, мы стоим» – забыто. Локалки открыты. Если кум обещал одному Аслану дать ход, то теперь каждый гулял по зоне. Расцвел катран. Работал тотализатор – ставка от пачки сигарет на любой вид спорта. Играли во все: карты, нарды, шашки, шахматы, лото и даже в настольный хоккей. Шмоны стали редкостью. Придирок за форму одежды, заправки по белому и прочая режимная повинность пропала, как и не бывало. Бугры, козлы не показывались, забились по углам: бытовкам, каптеркам. А если нужда гнала их в жилзону – мелькали пугливыми тенями. Аслан как положенец поставил запрет на барбитуру, нелегальные психотропные препараты – и провокационных проделок лунатиков и психопатов не стало. Запретил необоснованно, без решения сходняка, распускать руки – и случавшиеся между группировками побоища сошли на нет. Объявил: «Колхоз – дело добровольное», отменил положняковые проценты с ларька, посылок, передач, бросов, и, как ни странно, общак от этого только пополнился. После этого вокруг него окончательно сплотилась мужицкая масса.
Долго так продолжаться не могло. Администрация выпускать из рук процесс исправления осужденных не хотела. Да и осужденные от такой лафы перестают видеть берега. Поэтому провокация не заставила себя долго ждать. Из Советского (еще один лагерь общего режима в Республике Кабардино-Балкария) прибыла пара блатных. Режим в лагерях-побратимах и раньше отличался, а теперь так уж совсем. Эта парочка первое время присматривалась, потом решила громко заявить о себе. Ничего лучше не придумала, чем побить в бараке мужиков за бытовуху: опоздание на поверку, небрежную заправку, висящие носки на шконке. Аслан позвал на разговор недавно прибывших блатных. «Кто дал вам право на мужиков руку поднимать? Если вам что-то не нравится, здесь положенец есть. Мы тут режим шатали не для того, чтоб вы приехали, обратно его навернуть! И что за мусорские подходы? Зачем вы за мусоров работу делаете?» Короче говоря, объяснить свой поступок, кроме «Так было в Советском», блатные не смогли. «Вам тут не Советский, а Каменка!» – Аслан дал обоим по башке: получил с них за поступок.
Позже Аслана вызвали на вахту. В кабинете начальник оперативного отдела – старый знакомый кум недвусмысленно дал понять, что он совершил большую ошибку и должен реабилитировать побитых блатных. Аслан понял, что это не просто какие-то блатные, раз уж за них начальник оперативного отдела ходатайствует, но менять своего решения не стал. «Занимайтесь своими делами, гражданин начальник. В своих мы сами разберемся», – был его ответ.
Битая парочка блатных затаила обиду. Они считали, что неправильно к ним подошел положенец, несправедливо. По их понятиям – мужики им не ровня, а значит, правило (око за око, зуб за зуб) на них не распространяется.
Аслан рассудил по-другому: кем они себя возомнили и кем себя считают, одному богу известно, но положение в лагере одно для всех. И за положение отвечает он. Аслан не учел (теперь он это понимал), что дома и стены помогают. Эти двое заявили, что не согласны с положенцем и поедут искать правду на Соматы (в больницу), куда по традиции свозили терпигорцев. Ночью они заштырились. Наутро их перевели в санчасть с температурой, для дальнейшей отправки на Соматы. Правда, на Соматах этих блатных никто не поддержал, пойти против решения положенца, поставленного ворами, желающих не нашлось. Значит, и штыриться не следовало, пустой вред здоровью. Ситуация предполагала нагноение.
Теперь Аслан понимал, почему из Каменки его срочно продернули спецэтапом. Понимал брошенные в запале слова: «Если с ним что-то случится, я тебя сгною!» Эти слова, эту угрозу бросил полковник Мамедов, заместитель начальника управления, заместитель Абасова. Оказалось, один из заштырившихся блатных был ни много ни мало родной племянник Мамедова. Аслан ухмыльнулся этому факту – дядя полковник, второе лицо в управлении, а племянник блатной в лагере, блатует под прикрытием. И он его побил и отказался реабилитировать. А учитывая прочность на Кавказе родственных связей, было понятно, почему его вызвали на вахту, без объяснений закинули в железный короб автозака, как был – в тапках, не дали собрать личные вещи, и вывезли. Теперь все стало на свои места. В эту логику укладывался и «горячий» прием в «Белом лебеде» Пятигорска. Да, он не раз попадал под молотки, бывал в жестких передрягах, но так, как попал в Пятигорске… там он впервые почувствовал к р а й. Мамедов – падла! Сукин сын!
Но Пятигорск был транзитом. Хоть там его сильно побили, все же это был транзит. А в Борисоглебске он, похоже, надолго. Сидеть ему еще семь лет из двенадцати по приговору, и внутренний голос подсказывает, что это может даже конечная остановка. Хотя кто знает? Здесь все то тянется годами, как тягомотная резина, то быстро меняется, как погода в горах.
В коридоре громыхнула тележка – пришло время ужина. Кормушка открылась. На нее легла пайка серого хлеба. Из коридора послышался голос баландера: «Уха. Брать будем?» Аслан забрал пайку хлеба. Кормушка заскрипела, выдавливая черный солидол из петелек, захлопнулась, стукнула щеколда. Баландер поехал дальше. Аслан подошел к решке, посмотрел через реснички. Вечерняя полоска неба теряла краски, становилась серой. Вдали, черными точками на крыше барака, замерли грачи. Осень. Тишина. Аслан отошел от решки. Тусклая лампочка в нише над тормозами скупо желтила пространство вокруг. Мрачные стены камеры будто покачивались. Аслан держал пайку хлеба, не зная – съесть сразу или оставить? Вечер длинный. Голод придет к полуночи. Будет шарить по углам. Травить желудок. Гудеть в голове. Будоражить мысли… Покурить бы.
Двенадцать лет… двенадцать лет. Как он докатился до такой жизни? Что привело его сюда?
Аслан посмотрел на свои кулаки – да, была сила в руках! Он был воспитан в духе агъдау – кодекс чести осетина. Занятия восточными единоборствами закалили характер, выковали крепкое тело – фигура как у богатыря с картин художника Туганова к Нартскому эпосу. Волосы черные, глаза карие, нос с высокой горбинкой. К двадцати трем годам, когда попал в тюрьму, хорошо был знаком с понятиями подворотен и рыцарством улиц. Такой сплав мог привести к успеху, но, как бывает, когда молодая энергия не направляется авторитетом мудрости, это привело к отрицательному результату. Отца рано не стало. Аслан мало помнил его. Помнил лишь, как отец сильными руками подкидывает его, смеется и дает шутливые прозвища. Аслан даже представить не мог, что было бы, если бы отец был жив.
Равнялся он на старших братьев, которым было не до него, они сами были вовлечены в круговорот нового времени. А время наступало веселое, лихое. Казалось бы, живи и радуйся, но насколько стремительно меняется взрослеющая молодежь, настолько менялась жизнь вокруг. Наступало такое время, когда мир людей сошел с ума. Перестройка. Красный запрещающий сигнал светофора, горевший более семидесяти лет, погас. Без промежуточного желтого загорелся разрешающий зеленый. Переобулись Мальчиши-Кибальчиши в плохишей. Побросали красные знамена, галстуки, значки. Забыли свое прошлое комсомольцы, пионеры, октябрята. Быстро исчезли с площадей памятники Ленина. Люди начали молиться доллару. Объявили гласность, свободу слова. В обиход вошли новые понятия, термины: банк, биржа, казино. Каждый мечтал попасть в тему, чтобы стать деловым, спешить на стрелку, на точку; заработать «баксы», «зелень», «лаве». Все кинулись что-то продавать, покупать. Большие площади были отданы под рынки. Развернулся челночный бизнес – клетчатые баулы заполонили весь транспорт: автобусы, поезда, самолеты. Бульдозер рыночной экономики, ворвавшийся на неподготовленную почву, сравнял все, что было – и плохое, и хорошее. Людям, всю жизнь идущим к светлому будущему, постучали по спине и сказали, вы не туда идете. Поменялись приоритеты. В чести стали банкиры, цеховики, водочники. Интеллигенция стала торгашами. Спекулянты – коммерсантами. Бывшие военные и спортсмены – бандитами.
Будущее Аслана туманным облаком висело перед глазами, видимости не было даже на год вперед. Внутренний голос говорил, что давно пора стать самостоятельным и начать помогать матери. Но пока Аслан не понимал, чем может заняться. Он по инерции занимался любимым делом – тренировался. Правда, без связей, финансовых возможностей, или счастливого случая таланту нереально было попасть на серьезный кумите. И запах татами, грубое сукно кимоно, под туго затянутым черным поясом, так и оставались заветной мечтой. Тогда применение талантам Аслана нашла улица. К чему способности, если негде их применить?
Как-то Аслан возвращался с тренировки, лямка спортивной сумки тянула плечо. Душу тоже тянуло какое-то тревожное чувство. Но это только подзадоривало. Авантюризм лез из пустых карманов. На районе Аслан повстречал старших пацанов – старшаков. Каждая собака во Владикавказе знала их. И знала, как шпану, как лоботрясов, которыми родители пугают детей. Они предпочитали кабак и хороший табак прочим премудростям. Предпочитали настоящий момент жизни книгам. Каждый был оторви и выбрось. Каждый в свое время подавал большие надежды. Словом, каждый со своей судьбой и биографией. Они были смелые и наглые, как голодные волки. Старшаки казались Аслану такими взрослыми, крутыми. Они-то понимают жизнь, знают, почем фунт лиха. Услышать от них похвалу было достижением. А похвала, признание улицы так важны юноше. Улица ведь тоже не дура, знает – на кого глаз положить. Способную, перспективную молодежь надо брать в оборот. «Все тренируешься, малой? – завели разговор старшаки. – Бросай это дело… и так уже круче Джеки Чана. Давай лучше мы тебя в форточку подсадим».
За стенкой хлопнула входная дверь. В коридор ввалился шум. Скрипнул зубами камерный замок. Бах! – открылись железные тормоза. Стоявшее как вакуум пространство камеры высосало в коридор. Через запирающуюся решетку на Аслана смотрели дежурный принимающей смены, дежурный сдающей смены и контролер.
– Вечерняя поверка! – объявил дежурный принимающей смены. – Вопросы, жалобы есть?
Контролер открыл запирающуюся решетку, вошел в камеру, простучал деревянной киянкой решку. Решка отозвалась звуком глухого металла.
– Порядок, – бросил контролер и вышел из камеры.
Дежурный поводил глазами по камере, остановил взгляд на осужденном.
– Матрас брать будешь?
– Нет, обойдусь, – отказался Аслан, помня, что за вшивой матрасовкой предложат выйти в коридор, а там контролер дубину уже приготовил.
– Спи тогда на голом железе.
Тормоза захлопнулись. Замок проскрежетал два оборота.
Только сейчас Аслан заметил, что продрог. Шутка ли, конец сентября, а он в одной робе, на ногах тапки. Телогрейки нет, верхняя одежда не положена в штрафном изоляторе. Одеяла нет, казенное одеяло вместе с вшивым матрасом осталось лежать на продоле. Придется спать, как сказал дежурный, на голом железе. Тупик какой-то… И помощи ждать неоткуда. Братва в лагере его не вспомнит. А если и вспомнит, от этого не легче. Вова Чечен его сбагрил под крышу и рад, небось. Аслан походил по нулевке, подрыгал конечностями, пытаясь согреться. Решка без рамы, без стекол. Под тормозами большая щель. На этом кладбище ему досталась самая паршивая могила. Он был на грани срыва. Оставалось лишь взяться за голову и забиться в угол. Но злость не давала сдаться и впасть в отчаяние. Злость отличный генератор энергии. Когда ничего не осталось, даже злость можно призвать в союзники. Аслан ходил по нулевке, как волк в клетке, и сжимал кулаки от злости. Он представлял, как выйдет из-под крыши и накажет Вову Чечена. Одним ударом выбьет из него дух, да и дурь заодно. И те, кто станут у него на пути пойдут туда же.
Лампочка-подсветка тонко пела жалобную песню. Где-то гудел распределительный щиток. В далекой камере упала, нарушая звенящую тишину, железная кружка. Временами в коридор прорывались обрывки голосов из тех камер, где сидели по двое, по трое и больше. Аслан прислушивался, пытаясь понять, кто говорит, о чем говорят. Ему-то поговорить не с кем, изолировали наглухо, даже единичка пустая.
Аслан открыл кран, струя воды полилась черненым серебром. Гулко отозвалась глотка канализации, жадно проглатывая воду. Аслан помыл руки, вытер об робу. Взял вечернюю пайку хлеба. Понюхал – пайка серого показалась с голодухи душистее белой булки. Пайка клейстером прилипала к деснам, но Аслан тщательно пережевывал, чтобы комком глины не легла в желудке. Теплый, чуть подслащенный чай будет только утром, надо запить водой.
Курить охота. Прошарил все места, где могли быть нычки. Голяк. Ни табачинки. Пустая хата в ноль. Нулевка. Спецмогила голимая. Аслан положил на шконку, на железные струны, один тапок под бедро, второй под плечо – и задремал.
И так за разом раз я взламывал замок,
А пацаны кричали мне – ништяк, браток!
Начавшаяся с форточек карьера постепенно затянула в воронку преступной деятельности. Профиль расширился на десяток статей уголовного кодекса. Вокруг Аслана собралась лихая молодежь с широким спектром криминальных талантов. В те годы людей мало заботило – откуда прикуп, важен результат. Улица поставила на молодого и не прогадала. Аслан возмужал. Прикинулся по моде. Стал решалой. Перестал лазить по форточкам и взламывать замки. Появились новые перспективы. Теперь ему не надо было ломать голову над тем, где раздобыть лекарство для матери. И хоть по-прежнему будущее висело туманным облаком, от расширяющихся горизонтов кружилась голова.
Под утро в тишине все звуки преувеличены: скрежет замков, тягучий скрип решеток и дверей. Аслан еще не открыл глаза, но сквозь дрему слышал, как кряхтит тележка баландера. Сейчас скрипнет кормушка – с добрым утром. Баландер скажет: «Завтрак». Положит на открытую кормушку пайку хлеба, нальет из бокастого алюминиевого чайника чуть подслащенный чай. Спросит: «Кашу брать будешь?» Он откажется. Жрать эту блевотину. Предъявят еще потом. Заберет чай и пайку хлеба. Поставит кружку на уголок шконки, накроет пайкой. Подумает – не забыть, а то сядешь неаккуратно, шконарь сыграет, пайка на пол упадет. А это вся его еда до обеда. Умоется, чтобы прогнать дрему. Примется за пайку и теплый чай. Живот к позвоночнику прилип, надо хоть малость дать жизни. Позавтракает – и до утренней поверки тапок под бедро, тапок под плечо: пристроится досыпать.
За стенкой хлопнула входная дверь. В коридор ввалился шум. Скрипнул зубами камерный замок. Бах! – открылись железные тормоза. Стоявшее как вакуум пространство камеры высосало в коридор. Через запирающуюся решетку на Аслана смотрели дежурный принимающей смены, дежурный сдающей смены, контролер. Возглавлял эту группу подполковник Власов. Аслан невольно дотронулся до больной переносицы. Не к добру, что сам заместитель по режиму появился.
– Утренняя поверка! – гаркнул дежурный. – Осужденный Тамаев…
Аслан назвал имя, отчество, год рождения.
– Доклад! – продолжил дежурный, косясь в планшет.
Аслан молчал.
– Где доклад?! – ненавистно спросил Власов.
Осужденный будто не понимал, что от него хотят. Его молчание бесило Власова. Осужденный должен молчать, когда надо молчать. Сейчас он должен докладывать, а не стоять истуканом.
– Осужденный, где доклад?! – повторил Власов.
Не дождавшись ответа на свой вопрос, понимая – бесполезно, скомандовал:
– Тащите его на продол!
Аслана выволокли в коридор. Поставили к стене на растяжку. Под крики угроз и оскорблений, пошел гулять дубинал. Каждая камера слышала шум с коридора. И каждая душа в камере понимала, что на себе может испытать силу прессовочного цеха. Со стороны экзекуция выглядела страшно. Аслана накрыла волна аффекта, когда все шумит и бьет по мозгам, пролетая с космической скоростью, вдруг сливается, начинает тянутся как густой кисель. Чтобы выдержать, он подсознательно говорил себе – поймаешь ритм ударов, проще группироваться. Но когда боль садится на старые дрожжи, подходишь к пределу, терпеть невыносимо. Тогда он материл мусоров, платя им той же монетой. Огрызался из последних сил, как волк в капкане.
Аслана закинули в камеру. Тормоза захлопнулись. Замок проскрежетал два оборота. Поверка пошла дальше – клацать замками, хлопать дверьми. Аслан поднялся с пола. Присел на шконку. Его трясло. Он тяжело дышал, пребывая в возбужденном состоянии, которое не давало понять, насколько сильно пострадал. В исступлении кутался в робу, уставившись в одну точку. Закрыл глаза. Перед ним предстал тренер. Тренер внимательно, как после тяжелой схватки, разглядывал его. «Дыши глубже, – расслышал он голос тренера. – Постарайся расслабиться и дышать глубже. Что бы ни видел, ни слышал, ни чувствовал – глубоко дыши и расслабься. Где болит?.. – Каких мест касался тренер, боль пронзала тело. – Попытайся расслабить боль. Представь свое сознание как сгусток энергии, как мини-солнце, похожее на теннисный мячик. Подержи его в руках. Подкинь его, позволь полететь туда, где хорошо, где тепло…» Перед глазами проплыли картинки летних пейзажей. Действительно стало как будто теплее. Боль ушла на задний план, спряталась за картинкой.
Аслан открыл глаза. Встал со шконки. Принялся ходить по камере, представляя, что идет по горному ущелью. Он продолжал диалог с тренером, проходя мимо зеленых деревьев и кустарников, мимо ручейков. Казалось, слышит щебетание птиц. Вдруг с коридора донесся шум. Боль мелькнула тенью и стала приближаться. Аслан зашел в пещеру, по которой шел, шел, шел… оставаясь на месте. Им овладела злость. Злость пришла с ноющей болью. Но пока он злился, боль не могла доминировать. Злясь, он опускался глубже в пещеру. Темную холодную пещеру. Он представил как отомстит Власову. Подвесит его на запирающуюся решетку и будет молотить как мешок. Ему не нужны испанский сапожок и дыба, он руками – сжал кулаки до хруста – выбьет дух из этого мешка-подполковника, зама по режиму… Чтобы согреться, начинает бить Власова. Бить и приговаривать: «Где доклад, сука?! Будешь докладывать, пиковый?! Я тебя научу блатовать! И баланду жрать из келешованных шлемок научу! Сделаю из тебя половую тряпку!»
Зам по режиму, зампорор (как говорили и зеки, и сотрудники) подполковник Власов, каждое свое дежурство приходил под крышу. Приходил на утреннюю поверку, чтобы лично посчитать ребра блатным. В этом плане у него была своя метода. Регулярность побоев, сдобренное психологическим давлением, плюс голод и холод сделают из любого отрицалова отличный паштет. Метод работает. Проверено. Мерило работы по исправлению арестантской массы – это однородный паштет без комков. Правда, раньше можно было лютовать вдоволь, без оглядки. Теперь, вроде как, закон вышел – зеков не бить. Но он этого закона в глаза не видел. Да и пока эта гуманистическая волна до них дойдет… до бога высоко, до царя далеко. Работаем по старинке, как привыкли.
Как-то состоялся у Власова разговор с Мироновым. Подполковник Миронов, зам по безопасности, зампобор (как говорили и зеки, и сотрудники).
– Что, не ломается пиковый? – поинтересовался Миронов.
– Сломаем. И не таких ломали. Будет и докладывать, как положено, и сто шестую выполнять. Того и гляди, первым среди козлов станет, – засмеялся Власов. – Дай срок.
– Ну-ну… Ты дело его читал?
– А что там?
– Отрицательный, склонен, склонен, склонен. Три полосы – Адидас!
– Адидас не Адидас, а будет ходить строем, как все!
– Там не сломали – думаешь, у тебя получится?
– Конечно! Там курорт.
– Я бы так не сказал. Помню, на этот курорт этапировали человек двадцать строгачей из Семилук. Так их даже из карантина не выпустили. Вернули обратно.
– Ну, помню что-то. Почему вернули?
– Массовой резни побоялись.
– Так это между собой… Ты вот что, не мешай мне. Твое дело – шмон. А режим – моя забота.
В середине октября, вечером ближе к отбою вдруг зашипела, будто проснулась, труба-батарея – начала издавать характерные звуки. Аслан тронул трубу, которая понемногу стала теплеть. Кровь побежала по венам. Затеплилась надежда – может, к полуночи раскочегарится. Раньше он не замечал трубу-батарею, сейчас она подала признаки жизни. На ночь будут включать отопление, днем выключать – известная практика, во многих штрафных изоляторах такой сервис.
Днем Аслан ходил по камере, от холода дрыгал конечностями, похлопывал себя, кутался в воображаемое одеяло. Энергичные движения согревали ненадолго. Потом холод опять сковывал тело. Чтобы не мерзнуть, нужно постоянно находиться в движении. Но движение забирает много сил, а пополнять нечем. На одной хлебной пайке и воде долго не протянешь. Был бы кипяток и заварка чая… а потом покурить… было бы повеселей. При такой роскоши можно не одну пятнашку взять. Аслан вспомнил «родную» владикавказскую тюрьму.
Тюрьма нас мало интересует, пока мы в нее не попали. Геометрия железа и бетона, кирпича и арматуры. Казенный дом. Острог. Зиндан. Дно. Яма. Проклятое место. Такие эпитеты приходят в голову обывателю. Все это так, да не совсем. Каждая тюрьма имеет свои традиции. Владикавказская тюрьма, относительно молодая по сравнению с Владимирским централом или Бутыркой, тоже имела свои традиции. Вернее, традициями это можно назвать с натяжкой, скорее это характер. Некогда поставленная на окраине, нынче оказалась почти в центре города, как брошенный сундук посреди базара – и мешает всем, и переставить некому. Протекает мимо тюремных стен магистральная улица Владикавказа – проспект Коста. Протянулись по нему, как два дола по лезвию кинжала, трамвайные пути. Под перестук трамвайных колес играли в нарды арестанты. Бывало, бросали «коня» на проспект и затягивали сигареты от сердобольных прохожих.
Сейчас Аслан не мог поверить, что это правда было. Такому положению могли позавидовать во всех тюрьмах России. Да что говорить? Слухи по всей стране и ходили. А про лагерь строгого режима и говорить нечего. Попасть в Осетию на Лесозавод, как на курорт, считалось большой удачей, туда стремились урки со всего бывшего Союза. Еще через тюрьму Владикавказа проходил транзит в Закавказье. Аслан достаточно повидал грузинских и армянских бродяг, которых провозили в Россию, как на фронт, и обратно, как с фронта. Для тех, кто шел в Россию, тюрьма Владикавказа была последней отдушиной перед тяжелым испытанием. А для тех, кто возвращался – местом, где можно уже вздохнуть с облегчением и расправить крылья.
Смотрящий мог свободно передвигаться по тюрьме, мог зайти в любую камеру. Такое положение дел устраивало и администрацию. Их дело посадить арестанта под замок. А что там, внутри, творится – какая им забота? Смотрящий, как дежурный врач, делает обход, решает уйму разных вопросов. Чай с общака разнести, чтобы головы не болели. Курево раздать, чтобы уши не пухли. Этап встретить, проводить. Хоть тюрьма нас мало интересует, пока мы в нее не попали, все же представьте себя в замкнутом пространстве в незнакомом коллективе. Пространство поделено на камеры, камеры, камеры. Куда попадешь – лотерея. У кого-то ломка, у кого-то белка. У кого-то эпилепсия, у кого-то астма. У кого-то клаустрофобия, у кого-то клептомания. Кто-то тихий маньяк, кто-то буйный шизофреник. Игровые споры до драки. Отчаяние до петли.
Аслан просидел в тюрьме два года. Как когда-то применение его талантам нашла улица, теперь – тюрьма. Тюрьма ведь тоже не дура, знает на кого глаз положить. Человеком, который решал уйму вопросов и мог свободно передвигаться по тюрьме, стал Аслан. Только поначалу не заладилось у него, чуть не выронил руль, чуть не упал с головы лавровый венок. Ведь все налажено было до него, а как к нему в руки пришло, так и посыпалось. Держать надо на своем авторитете. Администрация положение в тюрьме не подарит. Придется самому наладить. Полежал Аслан на шконке при запертых тормозах. Подумал хорошенько. Нашел выход. Придумал на чем сыграть – где интерес, там и компромисс. В те годы простая схема работала – палочная. Работать менты не хотели, занимались приписками. Среди арестантской массы всегда много наркоманов-кайфариков. Они за уколы на себя чужие дела брали по профилю. Какая разница один грабеж или три? Одна кража или пять? За чистосердечное – скачуха. И менты довольны – раскрываемость высокая. И полтюрьмы кайфует – носы почухивает.
Пошел по тюрьме, по камерам, карцерам, сборкам прогон. Прогон – малява серьезного содержания, своего рода указ. Смотрящий ставит запрет на то, чтобы грузили на себя чужие дела. Касается всех без исключения. Нечего ментам подыгрывать! Кто ослушается запрет, пусть пеняет на себя. Погоняли новость по сарафанному радио. Помусолили и так и сяк, но пришлось подчиниться. Идти против смотрящего и тюремных традиций себе дороже. Перестал работать конвейер приписок, закончилась халява. А с халявой красивые отчеты, премии, награждения. Скучно стало в тюремном королевстве. Блестящая статистика поблекла, перестала радовать глаз, и, естественно, дошла до министерства. В министерстве недовольно почесали затылки. Почему раскрываемость преступлений в республике упала? Работать разучились? Разобраться и доложить! – ударил волосатый кулак по министерскому столу.
Хозяин тюрьмы был мужик неплохой, человечный. Как разобрался Аслан, замы за его спиной усердствовали, портфель делили. А хозяин мог у ворот тюрьмы мимо старушки-матери не пройти, помочь, сам лично сумки сыну в камеру занести. Аслан помнил, как хозяин принес ему передачу от тетки. Да что там передачу!.. Как-то пришел после дежурства с початой бутылкой коньяка… предложил выпить, за разговорами уснул на шконке. Сейчас Аслан не верил себе – где это видано, чтобы хозяин мог спокойно уснуть в котловой хате?! Вот это положение! Такое только у нас было возможно.
Еще Аслан помнил, как хозяин своему сыну, который работал у него водителем, сказал: «Общаешься непонятно с кем – общайся с достойными пацанами». И сын привез утром отца на работу и сидит в котловой хате среди братвы, чай пьет, телевизор смотрит. Так привык, что стал таскать в тюрьму что попросят. Братва даже стеснялась называть его «ногами». Не за деньги, не за выгоду приносит, так, между прочим – достойные пацаны же попросили. Кумовья просекли, подстерегли и однажды пресекли попытку сына хозяина пронести в тюрьму наркотики. Взяли прям на территории тюрьмы с фактом на кармане. Но получилось, что общение сына хозяина с достойными пацанами плохо кончилось для кумовьев. «Ничто так не развращает, как служение закону», – сказал хозяин и посадил кумовьев в спецкамеру. Слыханное ли дело?! Устроили провокацию. Хотели запятнать через сына честное имя начальника тюрьмы.
В общем, хороший был мужик, человечный.
Аслан лежал на шконке с закрытыми глазами. Нежные женские руки делали ему массаж. Разминали, растирали так, что мурашки бежали по спине. Руки царапались, щипались, кусались… Кожа то леденела ментолом, то горела огнем. Женский запах пьянил. Аслан то проваливался в бездну, то взлетал ввысь. Расслабляющий массаж, который делала ему Фатька, возвращал к жизни, помогал забыть обо всем на свете. Возможность посещать женский корпус была сродни романтическому приключению, какого на свободе нельзя и представить. Фатька завешивала свое спальное место как шатер, а присутствие женских взглядов, голосов, запахов переносило Аслана в какой-то тайный гарем султана. Свободно передвигаться по тюрьме, заходить в любую камеру стало возможно после того, как они с хозяином пошли на компромисс, нашли общий язык. Смотрящий снял запрет, и хозяин вернул прежнее положение.
Отдыхая в тайном гареме султана, перед Асланом проплывали картинки. Они возникали, подсвечивались, наслаивались и меркли, потонув в океане памяти. Картинки из детства. Лица матери и теток. Лица братьев, кентов, соседей. Проспекты и улочки родного Владикавказа. Знакомые, которых было полгорода, а сейчас полтюрьмы. Здесь, в тюрьме, у него было все. Все, кроме свободы. Он ловил себя на мысли, что свобода – понятие относительное. Закрытый в четырех стенах, на территории тюрьмы, он может позволить себе больше, чем там, на территории города. Кажется, здесь он может быть самим собой. Там нельзя жить без маски. Здесь маску лучше не носить. И это ему по душе. Означало ли это, что он – тюремный обитатель, его дом – тюрьма? Этот вопрос стал перед ним сам собой. Он пытался посмотреть на себя со стороны и понимал, что варится в самом центре котла, название которому преступный мир.
Во второй половине девяностых страна похожа на холодную кашу, поставленную на большой огонь. Каша начинает пыхтеть, неравномерно закипать, плеваться как просыпающийся вулкан. Плеваться горячими новостями. Радио рассказывает про выборы и операцию на сердце, про строительство Храма Христа Спасителя, про Патриарха Алексия, про Лужкова, про ураганы, пожары, наводнения, Грозный, Гудермес, Аргун, теракты, теракты, теракты. Телевизор показывает калейдоскоп событий, где чаще всех мелькают Ельцин, Немцов, Лебедь, Масхадов, Чубайс, Березовский. В Осетии, после событий 1989–1992 годов, относительно спокойно.
Государство отменило монополию на алкоголь. Производство водки в Осетии приобрело масштаб народного промысла. Каждый хотел заработать – кто на бутылке, кто на пробке. В обиход вошло понятие «акцизная марка», приклеив которую, узаконивалась и бутылка, и пробка, и содержимое. В республику потекли водочные деньги. Уровень жизни поднялся. Правда, поднявшийся как на дрожжах уровень жизни имел две стороны. Титульную сторону – привлекательную: развивался спорт; борцы Осетии блистали на коврах всего мира; владикавказский футбольный клуб «Алания» стал чемпионом и вице-чемпионом России; появились большие частные дома, крутые иномарки, дорогие рестораны. И обратную сторону – темную: всплеск организованной преступности.
Когда происходит всплеск преступности, для многих тюрьма становится местом не столь отдаленным. Такая игра – одни сидят, другие охраняют. Бывает, кто охраняли, потом тоже садились. В эту ловушку попадают как мелкие грызуны, так и хищники. Непреложность народной мудрости – «от сумы и от тюрьмы не зарекайся» и «сидят не те, кто украл, а кто попался» – проверяется на себе, начинает играть живыми красками. В этом водовороте, который затягивает всех, кто сбился с пути, кормчий тот, кто нащупал твердую почву. Здесь, как и везде, в почете лидерские качества и светлая голова, каким бы зазеркальем это ни казалось. Тюрьма ведь тоже не дура, знает на кого глаз положить.
Аслан понимал, что этот курорт может закончиться в один прекрасный день. Свободное передвижение по тюрьме. Братья и кенты, которые могут зайти к нему со свободы. Котловая хата, где водка, пиво стоят ящиками, не переводятся марихуана и опиум, а про чай, сигареты и говорить нечего. Домашняя кухня: осетинские пироги в масле, горячий суп «лывжа» в горшочке и прочее. Не тюрьма – малина!
